Пианист

ПЛЕЙЛИСТ

Чуть ослабив галстук, Чонгук устало прикрывает глаза. В салоне автомобиля пахнет кожей и немного освежителем воздуха, из колонок льется тихая музыка. Пальцы Чонгука невесомо касаются обивки, беззвучно повторяя знакомую мелодию. Бегло порхают, как бабочки над цветами. Чонгук весь растворяется в музыке, отдаваясь без остатка. Лицо его расслабляется, губы трогает легкая полуулыбка. Нотка к нотке нанизывается на невидимую нить, слагая мелодию. Музыка. Волшебный мир звуков. Машина мягко тормозит у одного из лучших ресторанов города, и Чонгук распахивает глаза. У него всего минута. Всего минута, чтобы снова стать гордым наследником целой корпорации. Первой с его лица исчезает улыбка. Скатывается вниз и растворяется где-то под ногами. Следующими становятся пальцы. Они прекращают свой полет, застывают. Минута, чтобы стать снова золотым мальчиком, которому все завидуют, которого боятся, в которого заочно влюблены все девушки. Чонгук поднимает подбородок чуть выше, затягивает галстук. Взгляд становится цепким, колючим. Чонгук готов. И ровно в этот момент слышится щелчок. Швейцар, склонившись в приветственном поклоне, мягко открывает дверь.
— Добро пожаловать, молодой господин, — почтительно говорит он. Чонгук ступает на мокрый асфальт, а над его головой сразу оказывается раскрытый зонт. Еще с самого начала недели в Сеуле зарядил сезон дождей.
Десяток шагов, и вот Чонгук уже в холле. Пальто и шляпа отправляются в подставленные руки. А Чонгук, бросив в зеркало мимолетный взгляд и оставшись довольным увиденным, устремляется к заказанному столику. Хосок уже ждет его, с кислым выражением лица листая винную карту.
— Что посоветуешь? — вместо приветствия говорит он, скользя взглядом по длинному перечню названий различного алкоголя.
— Вино? Или покрепче? — уточняет Чонгук, садясь напротив.
Хосок — сын партнера отца по бизнесу. Он старше Чонгука на год. И, хоть порой и выглядит до зубного скрежета правильным, умеет с удовольствием отрываться на собственных приватных вечеринках, ничем себя не ограничивая и не брезгуя травкой. Хосок знает толк в развлечениях, поэтому порой проявлять к нему своё внимание Чонгуку выгодно. Иногда полезно расслабиться.
— Покрепче будет через неделю, — усмехается Хосок, подмигивая. И Чонгук только сейчас вспоминает, что у него скоро день рожденья.
— Вот это неплохое, — говорит он, указывая на название красного вина. И к ним, так удачно, подплывает официант с полуулыбкой на губах и блокнотом в руках. Чонгук бросает взгляд на Хосока, и тот, понимая без слов, делает заказ им обоим. Причем, он успевает даже пофлиртовать с официантом и узнать о новинках от шефа. Ничего нового, в общем. Хосок весьма обаятельный, дружелюбный, когда хочет, а еще любопытный и разговорчивый.
Чонгук в это время пытается абстрагироваться от происходящего, скользя глазами по зале и натыкаясь на сцену, скрытую тяжелым бархатным занавесом, как в театрах. Что там, за ней? Барабанная установка, пюпитры и стойка с микрофоном? Чонгуку интересно и хочется музыку, живое исполнение.
— Ты его видел? — меж тем, понизив голос, спрашивает Хосок, когда официант скрывается из виду.
— Кого? — не сразу въезжает Чонгук.
— Официанта!
— Только не говори, что... Нет, Хосок, пожалуйста, — тянет Чонгук, удерживаясь из последних сил от того, чтобы не приложить руку к лицу, — он же официант.
— Скучно ты живешь, Гукки, — усмехается Хосок, — почему я не могу просто пообщаться с ним?
— Ага, конечно, — понизив голос, шипит Чонгук, — знаю я твои пообщаться.
— Он такой красивый. Грех не полюбоваться, — отмахивается Хосок, ковыряя вилкой мясо, — мы всего лишь немного поболтали.
Чонгук остается при своем мнении, памятуя о том, как заканчиваются все эти "пообщались" у Хосока. Чонгуку даже заранее немного жалко официанта, на которого тот положил глаз. Хосок умеет не только развлекаться, но и разбивать сердца своим бесчисленным пассиям разного пола.

В следующий раз Чонгук приезжает в этот ресторан через несколько дней и в дерьмовом настроении. Он терпеть не может непунктуальность и безответственность. Не прощает ее самому себе, что уж говорить о других людях. И, когда, вместо назначенного времени, иностранец-партнер по бизнесу, не предупредив, заявляется в офис прямо перед окончанием рабочего дня, Чонгуку требуется изрядная доля выдержки, чтобы не послать того куда подальше, а задержаться. Все-таки, тот — довольно крупная рыба. И после, даже любимое исполнение второго концерта Рахманинова по дороге от работы до ресторана не успевает в достаточной мере охладить его злость. Чонгук ледяным взором окатывает швейцара, который привычно почтительно открывает ему дверь, и широкими шагами преодолевает расстояние до входа быстрее, чем обычно.
Еще в холле, сбрасывая с плеч пальто, он слышит звуки фортепиано. Чонгук прислушивается к своим ощущениям от игры неизвестного пианиста и не спешит идти в залу. Он задерживается у зеркала, бездумно поправляя идеально уложенные с утра волосы. Чонгук, как губка, впитывает в себя свободно льющуюся мелодию, приправленную витиеватыми мелизмами. Чонгуку нравится, очень нравится исполнение. И, заходя в зал, он испытывает волнение, сравнимое, разве что, с ожиданием долгожданного свидания с объектом обожания. Чонгука ведут вглубь зала, и все это время он не решается посмотреть на исполнителя. Почему-то пианист представляется ему статным мужчиной с широкими плечами и висками, подернутыми сединой. Музыкант играет так виртуозно, что кажется, что за его плечами долгие годы тренировок. Неторопливо Чонгук усаживается за столик, заказывает вино и только после того, как его приносят, поворачивает голову в сторону сцены. Занавес в этот раз раздвинут и являет взору красивейший белоснежный рояль. При виде него у Чонгука перехватывает дыхание. Взгляд скользит по точеным ножкам, огибая педали, на которых хозяйничают ботинки исполнителя, повернутого к Чонгуку чуть боком; поднимается вверх по классическим белым штанам, так гармонично сочетающимся с роялем, задерживается на длинных пальцах, извлекающих из инструмента мелодию, стремится выше, чтобы завершить образ, и...
Разбивает его вдребезги.
Чонгук тяжело сглатывает. Только недавно отступившая на задний план злость возвращается обратно, как цунами. Накрывая с головой, заставляя грудную клетку с большой амплитудой вздыматься и опускаться. У Чонгука от нахлынувших эмоций даже уши ненадолго закладывает, а глаза загораются нездоровым блеском. Взявшись дрожащими пальцами за ножку бокала, он усилием воли заставляет себя не бросить его на пол, а чуть взболтать содержимое и пригубить. Терпкая жидкость оставляет после себя кислый привкус, и Чонгук сосредотачивает все свое внимание на этом, мысленно повторяя мантру и утихомиривая разбушевавшиеся мысли, на смену которым приходит леденящее душу спокойствие. Пианист принимается за новое произведение. А правый краешек губ Чонгука поднимается в холодной, полной презрения и ненависти, ухмылке, от которой улегшиеся уже волны цунами промерзают до основания. Он слушает внимательно, следит за каждым движением музыканта, чтобы ничего не упустить, и выпивает заказанную бутылку до дна. А, когда тот уходит на перерыв, неслышно, как дикий зверь, устремляется за ним.
На улице моросит дождь, а холодный ветер продирает до костей, но Чонгука это не останавливает. След в след, но держа дистанцию, он идет за пианистом, который даже не потрудился накинуть на плечи куртку, о чем, судя по тому, как втягивает голову в плечи, уже жалеет. Чонгук настолько погружается в размышления, что еле успевает затормозить и спрятаться за выступом стены, когда тот вдруг останавливается под навесом. Пианист чужого присутствия явно не ощущает. Выуживает из карманов пачку сигарет и зажигалку, негромко щелкает ей и не спеша затягивается, прикрывая глаза. Хоть на улице и темно, в свете фонаря Чонгуку прекрасно видно даже то, как у музыканта чуть дрожат от холода пальцы. Тонкие, длинные. Пальцы пианиста. Гримаса ничем не прикрытого презрения на мгновение искажает лицо Чонгука, и он выступает из своего прикрытия.
— Какая встреча, — громко говорит он, вкладывая в свой голос максимум притворного удивления и сарказма. Пианист от неожиданности дергается, чуть не выронив сигарету, и поворачивается, замечая его, наконец, — так вот, на что ты променял большую сцену, Юнги?
Глаза музыканта превращаются в узкие щелочки, а губы — в линию.
— Никогда бы не подумал, что звезда... Ах, да, — картинно хлопает себя по лбу Чонгук, будто только что вспомнил что-то важное, — ты ведь помнишь, как играть "Лунную сонату"? Если я ее закажу, ноты не забудешь?
Чонгук прекрасно помнит застывшие в неуверенности пальцы над клавишами — единственный раз, когда Юнги допустил ошибку.
— Я не принимаю заказы, — сухо отвечает тот и все же роняет сигарету прямо в лужу, чертыхнувшись. Чонгуку удалось застать его врасплох. Удалось обескуражить. 1:0. Чонгук победно ухмыляется, но Юнги не смотрит на него. Он огибает его и... уходит.
— Это мы еще посмотрим, — шипит себе под нос Чонгук и набирает номер своего водителя.

Хосоку что-то нужно от него, но Чонгуку хочется напиться и спать, поэтому он просто игнорирует звонки, лениво посматривая на светящийся экран. Тот через какое-то время гаснет, но потом снова загорается. Хосок настойчивый, звонит аж три раза, прежде чем бросает попытки, заведомо обреченные на провал. Чонгуку не особо интересен Хосок, как человек. Только, как деловой партнер. И угрызений совести, что попросту игнорирует его в нерабочее время, он не чувствует от слова "совсем". По сути, у Чонгука все отношения с окружающими сводятся к простому и четкому, как часы "нужен/не нужен". Под этот критерий попадают и ближайшие родственники. Свою мать Чонгук игнорирует с завидным постоянством, выслушивать ее причитания и советы у него нет ни желания, ни сил. Периодически он приезжает к ней на виллу или же просто передает с посыльным подарки вроде новой модной сумки или пары туфель. Как бы Чонгуку все это было не по душе, мать все ещё имеет довольное весомое влияние на отца. А от его денег Чонгук пока что зависит. И слишком гневить мать опасно. Поэтому, вернувшись в особняк, Чонгук первым делом отправляет сухое "спокойной ночи" раньше, чем та позвонит. Сегодня разговаривать с матерью нет ни капельки желания.
Он отправляется на кухню, чтобы попить воды. В голове у Чонгука звенит: "Я не принимаю заказы". И с каждым новым повтором мыслить рационально становится все сложнее, будто эти слова перекрывают ему кислород. "Музыка не продаётся, Гукки", — с совсем иными интонациями тот же голос всплывает в Чонгуковой памяти. Чашка в его руках трескается и разбивается. Осколки больно впиваются в ладонь, и кровь каплями устремляется вниз, капая прямо на ламинат. "Гукки", — гудит у Чонгука в ушах. Перед мысленным взором проносится картинка за картинкой. Пальцы на клавишах, один ритм и одна музыка на двоих. "Я не принимаю заказы", — врывается клином фраза, и картинки расплываются, бледнеют и исчезают, оставляя Чонгука наедине с болью в руке.
— Ащ, — шипит он, наконец почувствовав, и расцепляет пальцы. Со звоном стекло соприкасается с полом и разлетается мелкими осколками по всей кухне. Чонгук тянется второй рукой за аптечкой и зажмуривается, выливая на раненую ладонь обеззараживающее средство. Обматывает бинтом, чтобы остановить кровь, и валится на стул, перекатывая на языке всего одно слово. Ёмкое и очень точно описывающее его состояние и отношение к окружающей действительности и к одному конкретному человеку, который сегодня снова ворвался в его жизнь. "Ненавижу. Ненавижу. Ненавижу!". Чонгук умеет ненавидеть. Всей душой, всем своим существом, страстно и всепоглощающе. Так еще можно любить, но не в этом случае. Не в этой жизни. Чонгук буравит взглядом свою перебинтованную руку и сглатывает шумно. Будь его воля, он бы эти пальцы выкорчевал, вырвал с мясом, чтобы не помнили. Чтобы не порхали каждый раз, стоит услышать какую-нибудь красивую мелодию. Чтобы не опускали Чонгука все ниже и ниже в пучину его собственного отчаяния и безысходности.

Сидя на следующий день в ресторане, он не спеша потягивает вино из бокала и ждёт. Ждёт, когда занавес раздвинется, и начнётся шоу. Его, Чонгука, шоу, в котором ведущим персонажем является он сам. Посматривая на часы, он отмечает, что начало задерживается, но не расстраивается, только приподнимает с одной стороны уголок губ. Чонгука такое лишь раззадоривает еще больше. "Опаздываешь, да?" — спрашивает он мысленно, и отпивает еще глоток. А через несколько мгновений тяжелые портьеры разъезжаются в сторону, и музыка наполняет ресторан, как вино бокал. Изысканно и неторопливо, со вкусом, с чувством. Чонгук скользит взглядом по белоснежному роялю и силуэтом за ним. "Да начнётся шоу", — решает он про себя и пальцем подзывает официанта, вручая тому записку с купюрой. "Пианисту", — говорит он и откидывается на спинку стула, внимательно следя, чтобы ничего не пропустить. Ни единой эмоции, ни единой перекосившейся черты лица. "Не принимаешь заказы, да?" — думает Чонгук и ухмыляется. "Посмотрим, посмотрим".
На Юнги сегодня чёрный костюм, и сам он выглядит темнее, старше и серьёзнее, что ли. Той ауры волшебства, что Чонгук испытал в прошлый раз, нет и в помине. Юнги играет резче, чем тогда. Пальцы чеканят ритм, бегают быстро, виртуозно. Даже при таком темпе не проскальзывает ни одной фальшивой ноты. Чонгука это даже невольно восхищает, но потом в голове всплывает их недавний разговор. До сих пор перевязанная рука мозолит глаза, и с Чонгуковых губ сползает подобие улыбки. Композиция заканчивается, и Чонгук пристально смотрит на то, как официант отдаёт Юнги записку, как тот, как коршун резко поворачивается и цепким взглядом скользит по залу, а потом ощутимо вздрагивает, встречаясь с ним глазами. "Ну что, Юнги? Не продаётся музыка, да?". Мысленно Чонгук ликует. Но Юнги что-то говорит официанту и, как ни в чем не бывало, возвращается к игре. Кровь в венах Чонгука начинает закипать. Эйфория от недолгого ощущения победы перерастает в ярость. "Наглец! Да как он смеет!".
— Пианист не принимает заказы, — извиняется официант, отдавая обратно записку и краснея. Чонгук смотрит на бумажку в его руках и решает, что игра только началась, а отступать не в его правилах. Чонгук не привык сдаваться так легко.
— Мало? — ледяным голосом уточняет он, глядя на испуганного парнишку в фартуке, и вкладывает в записку еще две купюры. Этого точно будет достаточно. Даже с избытком. Скорее всего, у Юнги месячный оклад и то меньше, чем те деньги, что он ему предложил за одно лишь исполнение "Лунной сонаты".
Чонгук уже мысленно потирает ладони, потому что теперь тот точно не сможет отказать, но официант возвращается с белыми губами и трясущейся рукой.
— Пианист не принимает… — начинает он снова. Но Чонгук не даёт ему договорить, требуя хозяина ресторана к нему и "немедленно". Шоу принимает неожиданный и весьма громкий оборот, но Чонгука это уже мало волнует. Его уязвленная гордость трещит по швам и кровит. Чонгуку нужны извинения. Много извинений от пианиста за все. За игнорирование, за столь внезапное очередное появление в его жизни, за жёсткий взгляд и ранящие слова. Чонгуку срочно нужна полная и безоговорочная капитуляция Юнги, а следом и "Лунная соната" от него же.
Но пианист смотрит на разыгрывающийся скандал с полным отсутствием эмоций на лице. Словно даже и не думает как-то повлиять на это, вмешаться. Юнги молчит, будто воды в рот набрал, и не расцепляет свои губы даже тогда, когда хозяин ресторана, чтобы замять скандал, требует его извиниться и сыграть "молодому господину" то, что он просит. Юнги молчит, а Чонгук смотрит в его тёмные, ничего не выражающие глаза и распаляется ещё сильнее. Хозяин сыплет свои извинения за причиненное беспокойство, а Чонгук заявляет, что такое отношение к клиенту неприемлемо. Говорит, что это оскорбление, и терпеть такое он не намерен. Хозяин заверяет, что обязательно с этим разберётся. Но Чонгука несёт всё больше и больше. И останавливается он только, когда хозяин, заламывая руки, сообщает, что Юнги уволен. Чонгук резко замолкает на этих словах, прислушиваясь к себе. Он очень ждёт то самое, ни с чем несравнимое ощущение морального удовлетворения, но почему-то чувствует внутри себя только пустоту и горечь. А Юнги бросает на него недолгий взгляд, будто спрашивая, доволен ли он, и, не дождавшись ответа, обходит стороной, как прокаженного.

Получив победу так просто, Чонгук чувствует себя так, будто его обманули. Поманили конфеткой, а та оказалась фантиком. Шелестящим, ярким, блестящим, пахнущим внутри сладостями, но пустым. Так легко победив Юнги, Чонгук почему-то чувствует проигравшим не его, а себя. Добиваясь извинений, он получил только холодный, полный презрения взгляд. Доволен ли он? Ни капли. Что же это за победа, когда удовлетворение от неё стремится не просто к нулю, а в минус? Сидя на заднем сидении и глядя в окно, Чонгук не радуется даже любимому произведению, льющемуся из колонок. Перед глазами стоит спина удаляющегося Юнги, который ровно держит спину и выглядит так, будто ничего не случилось. Будто не он в одночасье потерял работу.
Пальцы Чонгука крепко вцепляются в обивку кресла. Так покорно принявший поражение Юнги вызывает у него только ещё большее раздражение и ненависть. А последнее чувство сильно в нем, как никогда. Оно наполняет его до краёв и так и грозит вылиться наружу жаждой разрушения. Чонгук не такой представлял себе игру, что затеял. В его воображении Юнги сопротивлялся, плевался ядом, ругался, но держался за своё место всеми силами. А на деле он так и не сказал Чонгуку ни слова. Молчал, стоя неподалёку, и дал себя уволить.
"Проклятье", — шипит Чонгук, оставляя на коже кресла царапины от своих ногтей. Не получив желаемое, он злится еще сильнее, еще отчаяннее. Чонгуку нужно не увольнение Юнги, а его извинения. Искренние слова, а не эти ничего не выражающие или презрительные взгляды. Чонгук и сам не понимает, почему, но нуждается в этих извинениях, как в воздухе. Напоровшись на Юнги спустя столько лет, он не хочет так быстро отпускать его снова в неизвестность. Не разобравшись, не услышав объяснения тому, что произошло тогда, и не получив дозу раскаяния. Чонгук просто не может отпустить Юнги так легко снова. Те, кто считает, что время все лечит, — глупцы. Те, кто говорит, что все забудется и пройдет, — глупцы вдвойне. Обида Чонгука со временем только окрепла. С каждым годом все больше и больше видоизменялась и мутировала в ненависть. Глубокую, как Марианская впадина, и такую же чистую, без примесей, как наполняющая её вода. Если бы Юнги извинился, объяснил все сразу, кто знает, может быть, Чонгук бы и поставил на их истории жирную точку. И пошёл бы наконец дальше, вперёд, не оглядываясь на прошлое. Но всё сразу пошло не так. Поэтому теперь Чонгук не может смириться, не может уже остановиться, пока не получит те самые извинения, пока не выбьет их у Юнги. Любым способом.

После окончания рабочего дня Чонгук едет не домой, а в бедные районы города, сжимая в руках бумажку с адресом. Такси высаживает его гораздо раньше, потому что дальше ступени и лабиринт из домишек, расположенных так близко, что окна порой упираются чуть ли не в друг друга. Чонгук задирает голову вверх, разглядывая незнакомую местность, и решительно выдвигается. По полученной информации, Юнги снимает комнату в одном из домишек наверху. Чонгук понятия не имеет, что скажет ему, когда найдёт, но упорно стремится вперёд. Поднимается по обветшалым ступеням, оставляя далеко позади фешенебельные районы с их блеском и дороговизной. Оглядывается по сторонам в поисках каких-нибудь указателей и ловит в итоге мальчонку, который за небольшое вознаграждение соглашается даже показать дорогу. Только благодаря этому Чонгук не теряется в бесконечном лабиринте узких улочек и оказывается у нужного дома. Поднимается по лестнице и обнаруживает, что Юнги в данный момент нет. Но не сдаётся, усаживаясь на скамейку и вытягивая ноги. Уходить несолоно хлебавши он не намерен. Поэтому просто облокачивается на спинку и ждёт. Правда, погода не особо этому благоприятствует. Заполонившие небо тучи проливаются на землю моросью, и Чонгуково пальто и брюки довольно быстро намокают. Но сдаваться Чонгук всё ещё не собирается, поэтому стискивает зубы и не двигается с места. А потом слышит, наконец, как кто-то поднимается по лестнице. На Юнги на этот раз обычные тренировочные штаны и ветровка с капюшоном. Колкий взгляд по-кошачьи хитрых глаз и вопрос, так и готовый сорваться с губ.
— А вот и ты, — опережает его Чонгук, закидывая ногу на ногу и смотря на него сверху вниз.
— Не помню, чтобы звал тебя в гости, — холодно отвечает Юнги, проходя мимо и останавливаясь у двери. Пальцы его ныряют в карманы, выуживая оттуда ключи.
— А мне не нужно приглашение, — наглеет Чонгук, который успел замерзнуть, пока ждал его.
— Слушай, что тебе от меня опять надо? — оборачивается к нему Юнги.
— У меня скоро день рожденье. Сыграешь на вечеринке в честь меня? — спрашивает Чонгук, с удовлетворением отмечая, как недовольно кривится лицо Юнги при этих словах. Ещё один гол в Чонгукову пользу.
— Если только в честь твоих похорон, — буркает Юнги, а Чонгук загорается, как сухая спичка. С щелчком и сразу ярко, обжигающе горячо.
— Боишься, что снова испугаешься и сбежишь? — выпаливает он, глядя, как краска отливает от лица Юнги.
— Проваливай отсюда! — тихо, сквозь зубы цедит тот в ответ, и зайдя к себе домой, захлопывает за собой дверь.

Холодный ветер и намокшая одежда дают о себе знать на следующее же утро. Чонгук просыпается от ломоты во всем теле, гудящей головы и саднящего горла. О работе на некоторое время приходится забыть. О мести тоже. Чонгук мается с температурой все выходные и вместо торта с шампанским на свой день рождения запивает таблетки микстурой от кашля. Один раз к нему заявляется мать, гремит на кухне кастрюлями, а потом кормит безвкусным бульоном, считая себя выдающимся шеф-поваром. Хосок присылает стандартное поздравление с днем рождения и добавляет, что у него есть новая прекрасная мысль, как отметить сие событие, и желает среди прочего поправляться скорее. Но поправляться Чонгуков организм не спешит, видимо, обидевшись на такое к нему неуважение. Чонгук шмыгает носом и кашляет еще целую неделю, прежде чем болезнь, наконец, отступает.
За время вынужденного бездействия Чонгук множество раз проверчивает в голове последнюю встречу с Юнги, проигрывает их короткий диалог, добавляя и убирая некоторые фразы. Его настолько поглощает всё это: ситуация в целом и сам Юнги в частности, — что порой Чонгуку кажется, что желание отомстить превратилось уже в одержимость. Он думает об этом дни и ночи напролёт. Строит в голове макеты новых споров и подкалываний. Чонгук не может думать ни о чем больше. И собственная Марианская впадина затягивает его всё глубже и глубже. Таким образом, вместо ресторана, бильярда или тира, Чонгук после работы оказывается у дверей круглосуточного магазинчика. Он дёргает дверь на себя, колокольчик надрывно звенит у него на ухом, а продавец за стойкой говорит привычную фразу, поднимая глаза на посетителя:
— Добрый ве… — окончание Юнги глотает, вцепившись пальцами в лакированную поверхность. Глаза загораются яростью. И Чонгук замечает, как белеют его пальцы от силы, с которой Юнги их сжимает.
— Добрый, — приветствием на приветствие отвечает Чонгук, и губы его разъезжаются в улыбке, — где у вас молоко, не подскажешь? — спрашивает он, подходя ближе.
Юнги явно хочет сказать ему: "Убирайся", но вместо этого говорит:
— Справа от тебя, ближе к стене, в холодильнике.
Чонгук кивает благодарно и, повернувшись, действительно видит за стеклом ряд упаковок. Не спеша он подходит к холодильнику и вытаскивает оттуда одну из них, чувствуя на себе все это время пристальный колючий взгляд. Чонгуку интересно, сколько Юнги продержится, поэтому он еще с полчаса с задумчивым видом курсирует взад и вперёд по магазинчику, мозоля ему глаза. Надо отдать Юнги должное. Держится он молодцом, молчит, как рыба, только тёмная аура вокруг него выдаёт то, как он недоволен происходящим. Чонгук избирает другую тактику, чтобы достать его. И, видимо, не прогадывает, потому что Юнги нервничает. Это заметно по тому, как он сминает край ядрено жёлтой футболки с названием магазина, как неуверенно снуют его глаза по прилавку. Чонгук исподтишка за ним наблюдает, как за диковинным зверем, но не приближается и молчит, будто боясь спугнуть. Не торопливо достаёт кошелёк и протягивает карточку, оплачивает свои покупки, а потом ухмыляется уже у двери, почувствовав, как с губ Юнги срывается тихий облегченный вздох. Чонгуку определенно нравится его новая тактика доведения Юнги до почти нервного срыва, не требующая практически никаких действий. И он решает, что теперь дорога к дому будет пролегать через маршрут, затрагивающий этот магазинчик.
Водитель точно удивлён, почему Чонгук вызывает забрать его из этого района, но вида не показывает. Из магнитолы привычно льётся музыка, и Чонгук улыбается, откинув голову на подголовник, слушая приятную композицию. Он чувствует себя наркоманом, получившим дозу. Это отмечает и Хосок, который всё же вызванивает его. У Чонгука приподнятое настроение, поэтому он сразу соглашается на бар и уже через некоторое время потягивает виски, сидя на высоком стуле и разглядывая льдинки в стакане.

С какого момента все пошло не так? В какое мгновение повернуть обратно уже стало абсолютно невозможно, как не пытайся? Чонгук задаётся этими вопросами, но ответ на них ему недоступен. Может, с самого начала? Стоя у пустой съёмной квартиры Юнги, которого несколько дней назад хозяйка выставила за дверь за неуплату, Чонгук чувствует себя так плохо, будто это ему теперь ночевать негде. Давно уснувшая совесть скребётся изнутри, царапается, рвёт в клочья все Чонгуковы планы и тактики. Жгучая ненависть отступает далеко на задний план, уступая место переживаниям. Где же теперь Юнги? Что с ним? Где он собирается спать? Переживать за кого-то, кроме себя, Чонгуку до дикости непривычно. Чувствовать себя виноватым еще более. Чонгук успел уже забыть, когда чувствовал себя так в последний раз. На улице морось, ветер пронизывающий, и ночью холодно так, что последние несколько Чонгук включает обогреватель. Вина стотонным грузом давит на плечи, а воображение подкидывает картинку спящего на мокрой скамейке в глубине какого-нибудь парка Юнги. Не как во сне, под снежным покровом, но не менее жуткую. Совесть крошит что-то внутри Чонгука, стирает в порошок. Ведь это он виноват. Из-за него Юнги уволили с хорошей работы. Из-за него Юнги остался без крыши над головой. Переживания тугим кольцом сжимают Чонгука, не давая свободно дышать. Где он сейчас? Как он? Мысли и предположения заполняют Чонгукову голову, и Чонгук отступает. Шаг за шагом ретируется и в конце концов сдаётся, набирая номер Юнги.
— Где ты? — не размениваясь на приветствие, сразу спрашивает он, приказными нотками в голосе требуя ответ на свой вопрос. Но Юнги на другом конце провода молчит, не торопясь называть своё местонахождение. Чонгук слышит негромкий разговор на фоне, и еще раз повторяет вопрос, раздражаясь, — где ты, черт возьми?
— Потерял свою игрушку? — уточняет Юнги, пшикая в трубку.
— Потерял, — соглашается Чонгук. Игрушка, так игрушка. Какая, собственно, разница, как называть. К тому же, сам Чонгук не особо уверен, кто ему Юнги. Человек, которого он ненавидит и жалеет одновременно? Человек, за которого он волнуется так, что готов тут же сорваться и приехать? Человек, в которого Чонгук давно уже..? Резко обрывает он себя на этой мысли. Пускай "игрушка". Так проще.
— Все должно быть под контролем, да? — между тем спрашивает Юнги. — Рыбка из сетей вырвалась, золотой мальчик, Гукки? — сочатся ядом его слова.
— Лучше сам скажи, где ты. В противном случае, тебя ко мне привезут, — отвечает выпадом на выпад Чонгук, — как вора привезут, — добавляет он, чувствуя даже сквозь расстояние, как звереет от этих слов Юнги. Чонгуку и самому немного противно, что приходится заходить настолько далеко. Но Юнги по-другому, видимо, уже не понимает. Да и самого Чонгука несёт каждый раз, как Юнги выдаёт что-то колкое. Они оба давно упустили то время, когда могли разговаривать в спокойных тонах, не кидаясь друг в друга жёсткими, как плеть, словами, оставляющими после себя гниющие рубцы.
Если бы кто-нибудь спросил Чонгука, зачем на ночь глядя он едет в неблагоприятные районы, он не смог бы ответить на этот вопрос. Так же, как и на десятки других вопросов, так или иначе связанных с Юнги. Но Чонгук едет, а потом идёт пешком, нахохлившись из-за холодного осеннего ветра и усиливающегося дождя. В его голове картинки из недавнего настоящего сменяются прошлым. Хмурый Юнги перестаёт смотреть на него волком, расцветает в абсолютно дебильной, но такой щемящее тёплой улыбке. Он треплет совсем пацана Чонгука по голове и говорит, что всё будет "просто зашибись", а потом подталкивает к двери класса, где проходят вступительные испытания для поступления в музыкальный колледж. Сам Юнги там уже учится. На нём форма со скрипичным ключом на нашивке.
"Верь хёну, пройдешь!" — уверенно говорит Юнги, и Чонгук решительно жмёт на ручку двери. Раз хён так сказал, то бояться нечего. В ушах у Чонгука из настоящего гудит. Непрошенные воспоминания терзают, а таблетки он забыл в машине. Время будто издевается, отматывая далеко назад. Туда, где у Чонгука пухлые щёки, коленки разбитые вдрызг и слёзы боли на глазах. Юнги рядом с ним шепчет что-то успокаивающее, по-доброму смеётся над его неловкостью и заклеивает царапины пластырями. "Первый раз всегда так. Я тоже, как сел на велосипед, так сразу и упал с него", — с видом знатока говорит он, и Чонгук шмыгает носом, кивая. Раз уж сам идеальный Юнги-хён падал, то куда уж ему. "Главное, пальцы не порань", — наставительно говорит Юнги. Для пианиста нет ничего ценнее его рук. Пальцы Чонгука в пальто сжимаются в кулак. А картинка сменяется. Юнги с серьёзным видом показывает Чонгуку рояль. Объясняет, где какая нота. Накрывает его ладонь своей и играет вместе с ним. "Ну как, нравится? Хочешь?" — спрашивает Юнги, и Чонгук кивает уверенно. Хочет. Очень хочет. "Хён, научи меня играть", — говорит Чонгук, а Юнги взъерошивает его волосы и говорит: "Конечно". "Потом, в будущем, мы будем стоять вместе на большой сцене. Обещаю", — говорит и улыбается.
В реальности Юнги стоит, прислонившись к стене и ухмыляется. В его глазах темень кромешная, и Чонгука от этого взгляда по позвонкам продирает холодом.
— Пришёл, смотрите-ка, — открывает рот Юнги. — Вор, говоришь? — ядовитые змеи в его голосе шипят и извиваются. — И что же я украл у нашего маленького Чонгукки? — Юнги с трудом отлепляется от стены и шатающимся шагом подходит ближе.
— Ты пьян, — кривится Чонгук, который ни разу не видел его до этого момента в таком состоянии.
— Добрые люди угостили, — поясняет Юнги, разводя руками и чуть не теряя равновесие.
— Лучше бы ночлег себе нашёл, чем надираться, — говорит Чонгук, ловя Юнги за локоть. Видеть его таким почему-то оказывается горько.
— Отпусти, — вырывается Юнги и отступает на шаг, отряхиваясь, будто его грязью запачкали.
— Послушай, — говорит Чонгук, как можно более спокойным голосом, — где ты ночевать собираешься?
— С чего это тебя вдруг волнует? — удивляется Юнги, а потом хлопает в ладони, понимая. — Под контролем всё держишь. Точно, как я мог забыть, — Чонгук сглатывает, но всё же сдерживается от ответного выпада, Юнги пьян и абсолютно неуправляем, как стихия. — Ты! — тыкая в Чонгука пальцем, громко заявляет он. — Точно такой же, как твоя мамаша!
— Чем это? — не успевает себя остановить Чонгук.
— Да всем, Гукки, — смеётся Юнги, — вы прям копии друг друга. "Музыка не продаётся". Ха, — Юнги давится воздухом и закашливается, прежде чем продолжить. — Всё, всё в этом мире продаётся, Гукки. И люди, и музыка. Даже твою жизнь однажды оценили в деньгах, Чонгукки, — говорит он и снова заходится своим жутким нервным истеричным смехом.
— Что ты имеешь в виду? — всё внутри Чонгука клокочет. Он хватает Юнги за ворот ветровки и трясёт. — Что ты сказал? Повтори!
— Что слышал, — бросает ему в лицо Юнги. — Маман свою спроси, придурок. — Вор я, да? — начинает он снова, не на шутку разойдясь. — Что ещё тебе вернуть, чтобы ты, наконец, отстал от меня? Что ещё ты у меня не забрал? Одежду? — Юнги срывает с себя шапку, стягивает шарф и бросает их прямо Чонгуку в грудь, а потом вдруг наваливается всем собой, впечатывая его в стенку дома и шипит прямо в губы. — Это тоже верну.
Он ловко хватает за вихры на макушке, наклоняя голову Чонгука к себе и впиваясь в его губы своими. Терзает, прикусывает.
— Теперь мы в расчете, Чон Чонгук, — холодно добавляет он, когда отстраняется. Сплёвывает в сторону и вытирает свои губы рукавом ветровки. — Не смей больше приближаться ко мне, — угрожающе кидает он напоследок и уходит.
Шокированный и разбитый Чонгук не решается его остановить. У него просто нет на это сил. Никаких. От внезапного поцелуя горят губы, а в ушах гремят злые слова Юнги. "Теперь мы в расчёте, Чон Чонгук". Перед глазами всё расплывается, а слова двоятся, множатся, перекрывая дыхание. Ноги у Чонгука подкашиваются. Будто со стороны, он видит себя: решительного влюбленного подростка, который встаёт на цыпочки и неловко прижимается к губам хёна. Юнги смотрит на него внимательно, не углубляет поцелуй, но и не отталкивает. Сердце Чонгука бьётся так сильно, будто пытается проломить рёбра и выскочить наружу. "Это тоже верну", — эхом раздаётся в голове и картинка того неловкого, но очень смелого первого поцелуя, разбивается вдребезги.
— Вам помочь? — раздаётся над ухом Чонгука обеспокоенный голос. — Молодой человек, вам плохо?
Чонгуку не передать словами, как плохо. Чонгуку сдохнуть хочется прямо здесь, не сходя с места. А его трясут за плечи, заглядывают в глаза, говорят что-то. Только вот что, он не слышит. Слова сливаются в неясный гул, темнота застилает глаза. Чонгук летит вниз головой, прямо на дно своей Марианской впадины.

Приходит в себя Чонгук постепенно. Сначала слышит, как пикает какой-то прибор, а уже потом разлепляет глаза, встречаясь взглядом с Хосоком, который с серьёзным лицом нависает над ним. Они находятся в Чонгуковой спальне, что весьма радует. Очнуться в заплеванном переулке или больнице было бы гораздо хуже.
— Ну, наконец-то, Чон Чонгук, — говорит он и отстраняется, садясь на покрывало рядом. Чонгук смотрит на то, как тень облегчения касается Хосокова лица и уходит, возвращая на место что-то очень похожее на обиду. — Ты хоть представляешь, как напугал меня? Дурак. Если тебе так сильно хотелось выпить, мог бы и позвать. Что ты вообще делал в той дыре? — возмущается он.
— А спросить, как я себя чувствую, не хочешь? Хотя бы так, для приличия, — слабо улыбается Чонгук.
— Судя по тому, что ты уже начал шутить, с тобой всё прекрасно, — отбривает Хосок и спрашивает, заломив бровь: — Я, конечно, знал, что у тебя больше друзей нет. Но, серьёзно? Мой номер на единичке быстрого набора?
— Пожалуй, я погорячился, — устало констатирует факт Чонгук, — твоё нытьё не лучше, чем мамино. Кстати, — приподнимается он, — надеюсь, ты не..?
— Нет, я не, — усмехается Хосок, — доктор сказал, что обморок не смертелен, а значит, не зачем беспокоить даму в возрасте глубокой ночью.
Чонгук с облегчением выдыхает и благодарно улыбается. Пожалуй, с Хосоком ему действительно, и нежданно так, повезло. Чонгук перемещает взгляд на капельницу, собираясь уже выдернуть иголку.
— Не стоит, — останавливает его Хосок, — полежи ещё немного. А я, так уж быть, закажу тебе пока что-нибудь поесть.
Чонгук послушно откидывается обратно на подушки и прикрывает глаза. "Не стоит, так не стоит". Хосок уходит на кухню, а Чонгук, лежа в тишине, снова закрывает глаза. Недавние события эхом отдаются в голове, не давая полностью расслабиться. Пальцы сами тянутся к губам, а сердце учащает ритм. Глупо, безнадёжно. Отданный обратно Чонгуку первый поцелуй бередит давние неразделённые светлые чувства. Юнги тогда сделал вид, что ничего не было. Купил Чонгуку мороженое, будто утешительный приз за смелость, и проводил до дома, рассказывая какие-то абсолютно неинтересные истории. Больше к тому случаю они не возвращались. И Чонгук спрятал свои чувства глубоко внутрь, закрыл на несколько замков, чтобы не вырывались, не мешали их с Юнги-хёном дружбе. Глупо было надеяться, что тот всё забыл. Но, возвратить поцелуй? Чтобы совсем ничего не связывало больше. Хосок приносит Чонгуку сладкую кашу, а та кажется ему горькой.
— Не ври вот только, а? Я три ложки положил! — возмущается Хосок. И Чонгук улыбается. Каша ведь не при чем. Просто Чонгуку горько. И почему бы не списать на что угодно, лишь бы не признавать даже перед самим собой, особенно перед самим собой, горечь осознания, что всё закончилось. Действительно закончилось. Окончательно и бесповоротно. "Не смей больше приближаться ко мне. Не хочу больше никогда видеть тебя, Чон Чонгук. Сдохни". Доигрался.

Жить без хотя бы редких встреч с Юнги оказывается хуже, чем Чонгук предполагал. Нездоровая одержимость, которая привела к такому бурному окончанию их специфического, но все-таки общения, без подпитки начинает давить на него с удвоенной силой. Не имея возможности поговорить или хотя бы просто увидеть Юнги, Чонгук впадает в апатию. Теряет интерес ко всему и, чтобы не сойти с ума окончательно, погружается в работу с головой. Чонгук, вечно сваливающий, как только рабочий день заканчивается, остаётся теперь в офисе допоздна, разрабатывая новые проекты и не давая себе никакой передышки. Чтобы не было времени на тоскливые мысли о том, что могло бы быть, если бы не дурацкая вражда и обида, затмившая разум. Безвылазно сидя на работе, Чонгук к себе в особняк возвращается от силы два раза в неделю, и то, только чтобы принять ванную и запастись чистой одеждой.
Пару разу, не выдержав, он приезжает к магазинчику, где работает Юнги, но выйти из такси так и не решается. Смотрит на дверь под вывеской и уезжает. В эти дни таблетки приходится принимать в двойной порции. Потому что музыка, смешанная с голосом и смехом Юнги, обрушивается на Чонгука, как водопад на голову. Так и норовя смыть его с лица земли со всеми его воспоминаниями и пробивающимися наружу чувствами. Не теми лёгкими и тёплыми, как весенний ветер, а горькими, грозящими похоронить Чонгука под собой своей тяжестью. Одержимость, разрастаясь, теперь не ограничивается только самим Юнги, а всеми вещами, которые хоть отдалённо, но напоминают о нём. Чонгук больше не приходит в тот ресторан, отворачивается, когда чувствует запах сигарет, как у Юнги. Даже обычно успокаивающая его музыка не помогает. Чонгук не может больше видеть фортепиано, не может слушать все произведения, что когда-либо слышал в исполнении Юнги. Перед глазами каждый раз плывёт, как в калейдоскопе картинки их одного на двоих прошлого сменяют друг друга, заставляя Чонгука забывать, как дышать, задыхаясь, как астматик при приступе.
Хосок внезапно оказывается слишком понимающим для человека, который был для самого Чонгука просто сыном партнера отца. Он не расспрашивает его ни о чем, хоть и не понимает, что с ним происходит, но подставляет своё плечо, предлагая опереться. Незаметно проникает в Чонгукову жизнь и остаётся в ней, становясь почти другом. Именно Хосок оказывается рядом, когда у Чонгука от перенапряжения случается нервный приступ со швырянием всего, что попалось под руку. Именно Хосок тащит его в тир, где злость на весь мир с каждым новым выстрелом притупляется, будто вместо патронов Чонгук растрачивает всю накопившуюся в нём агрессию. Из здания после он выходит успокоившимся и готовым бороться дальше. Со своими мыслями и со своим прошлым.
Иногда, глядя на Чонгука, Хосок предлагает выпить, даже настаивает на поздней, но всё же вечеринке по поводу давно уже прошедшего Чонгукова дня рожденья, но праздновать нет ни сил, ни настроения. По правде, Чонгук боится расслабляться, предчувствуя, чем может обернуться забытье с помощью алкоголя. Благодаря собственной загруженности, он успешно гонит прочь все воспоминания о том злосчастном дне, когда Юнги поставил на их отношениях жирную точку. Но стоит дать себе поблажку, и Чонгук представить даже боится, какими могут оказаться последствия. Алкоголь, как известно, развязывает языки, и Чонгук очень боится того, что то невысказанное вслух чувство выплывет наружу словами, отрезая путь к отступлению. Заталкивать подальше тоску и скрывать нелепыми заплатами кровоточащие лоскуты, в которые превратилось сердце, проще, пока настоящая причина не озвучена. Не оформлена в слова, от которых никуда не деться. Озвучить — значит признать, но Чонгук ничего признавать не хочет, предпочитая вариться в собственном месиве неопознанных чувств и желаний. Хосоку он отказывает, прикрываясь занятостью. Себе отказывает, прикрываясь тем же. В глубине души Чонгук знает, что это не выход, но смириться и принять не может. Как и не может признать, что вся та обида и ненависть были всего лишь прикрытием. Что то чувство первой влюблённости не только не исчезло, но претерпело изменения и окрепло с годами, настоялось, как вино. Что накрыло так Чонгука после поцелуя совсем не из-за шока.
Чонгук прячется от себя же. Скрывается, как заправский шпион. Заваливает себя работой по самое горло, а по ночам воет от тоски, что пожирает душу изнутри. Тянет из Чонгука все соки. Хосок, конечно, помогает ему, как может. Спасает от новых приступов, вытаскивая иногда то в бассейн, то в тир расслабиться, но вот спасти Чонгука от самого себя не может. Поэтому иногда на него всё же накатывает. Чонгук тогда бьется головой о стол или стену, методично, с расстановкой, пока на лбу не выступают капельки крови и кто-нибудь не останавливает это безумие. Чаще всего, этим кем-нибудь оказывается всё тот же Хосок. Он смотрит укоризненно, говорит: "Знать бы, что в твоей башке находится. Чтобы вытрясти" и прикладывает холодную мазь, заклеивает пластырем саднящую гематому. Жаль, что душу пластырями не заклеишь, мазью не вылечишь.
Когда выпадает первый снег, Хосок звонит и предлагает съездить посмотреть на открывшийся новый клуб. Он каждый раз пробует уговорить Чонгука развеяться в таких мест, как клубы или бары. "Алкоголь, бодрящая музыка, полуголые девушки и парни — самый лучший рецепт от депрессии, — говорит он, — давай, а? Очень хочется поотрываться". Но Чонгук-то знает, что это отговорка, чтобы вытащить его и встряхнуть хорошенько. Знает, что у Хосока отношения с тем самым симпатичным официантом и хочет он к нему домой, а совсем не в клуб. Хосок вообще очень изменился с тех пор, как Тэхён появился в его жизни. Надёжным стал, взрослым. Ветреность испарилась, будто её и не было никогда. Волшебник этот Тэхён, не иначе.
— Не хочу я, — привычно уже отказывается Чонгук.
— Какой же ты упрямый! — восклицает Хосок и добавляет. — Такой же, как...
"Точно такой же, как твоя мамаша!" — резко ударяет Чонгуку в голову голос Юнги. Усмешка растягивает его губы. "Такой же, такой же", — повторяет он, толкая Чонгука в грудь. Это видение настолько чёткое, будто происходит в действительности. Хосок что-то говорит в трубку, а Чонгук не слышит, заблудившись в тёмных и глубоких озёрах — глазах Юнги. "Вы прям копии друг друга", — говорит он. А Чонгук зажмуривается изо всех сил, телефон выскальзывает у него из рук, грохаясь на пол. "Всё, всё в этом мире продаётся, Гукки". С губ Чонгука срывается стон. "Нет, пожалуйста, нет". "И люди, и музыка. Всё в этом мире продаётся, Гукки", — будто издеваясь, продолжает Юнги. Ядовитые слова колят прямо в вены и разносятся с кровью, заражая. "Даже твою жизнь однажды оценили в деньгах, Чонгукки". Смех Юнги гулом отдаётся в ушах, забирается под кожу. "Маман свою спроси, придурок", — вдруг вспоминает Чонгук и распахивает глаза.
"Что он имел в виду? Мою жизнь оценили в деньгах? Что за бред?" — разражается он вопросами, растирая пальцами виски. "Музыка не продаётся! Ха!" — всплывают в памяти горькие слова Юнги. Чонгук не понимает. В упор не понимает, причём здесь оцененная в деньгах его жизнь, что знает мать и Юнги, но не знает он? Почему в словах Юнги было столько горечи и боли? Взгляд Чонгука падает на уроненный телефон, по экрану которого из угла в угол свежая трещина. "Прекрасно, просто прекрасно". Чонгук хватает с вешалки пальто, подбирает телефон и выходит из кабинета. Остановившись у стойки, просит секретаря отменить все встречи на сегодня и отказывается от вызова водителя. "Ах, да. Сдай в ремонт", — протягивает напоследок телефон и направляется к лифту, на ходу застёгивая пуговицы пальто. Машина ждёт его на подземной на стоянке. И, усевшись за руль, Чонгук сразу давит на газ.
К родному поместью он подъезжает, когда солнце уже садится. Служанка удивлённо округляет глаза, когда его замечает, и почтительно кланяется, приветствуя. "Хозяева в гостиной", — говорит она, принимая Чонгуково пальто и несмело улыбается: "Они будут очень рады. Вы так давно здесь не были, молодой господин". Чонгук хмыкает в ответ и направляется в гостиную. А ведь действительно давно. Как из колледжа ушёл, так и переехал. Поэтому он даже позволяет себя усадить и накормить. Всё-таки сразу приступать к расспросам некрасиво, особенно, когда столько не приезжал. Отец сдержанно приветствует, а мать лезет обниматься, будто они тысячу лет не виделись, радостно кудахчет, накладывая в тарелку столько, сколько и слону, кажется, не под силу съесть. Спрашивает, как он, жалуется, что он так редко её навещает, признаётся, что соскучилась. Чонгук на всё кивает, не особо вслушиваясь, и думает. Подорвавшись так быстро, он не успел составить даже приблизительный список интересующих его вопросов. Чонгук усиленно придумывает, что именно спросить, но и к концу ужина имеет весьма расплывчатый план.
— Мне надо с тобой поговорить, — говорит он для начала, — давай отойдём.
Они уходят в библиотеку под незаинтесованный взгляд отца. И Чонгук, так ничего и не придумав, прямо в лоб заявляет:
— "Даже твою жизнь однажды оценили деньгами". Что это значит?
Улыбка слетает с губ матери так резко, будто её сдёрнули.
— Откуда ты..?
— Юнги сказал. Посоветовал спросить тебя, что это значит.
— Этот подлец, — выплевывает мать. — Я сделала это ради твоего же блага, — повышает она голос, — ты не должен был стать пианистом. Твоё призвание — бизнес, а не эта чёртова музыка, — убежденно говорит мать.
— Что ты сделала? — губы Чонгука сжимаются в полоску.
— Гукки, послушай, — говорит мать примиряюще, — я не могла допустить вашу победу в том конкурсе.
"Если вы выиграете, я смирюсь", — вспоминается ему голос матери. "Но если нет, то ты бросишь колледж и пойдешь по стопам отца". Свой ответ Чонгук тоже помнит, как будто это была вчера: "Мы обязательно выиграем".
— Что ты сделала? — спрашивает он, дрожащим от гнева голосом.
— Отец Юнги тогда влез в долги, — расплывчато отвечает мать.
— Ты шантажировала его? — вопрошает Чонгук, не веря своим ушам.
— Я всего лишь предложила. Он сам согласился, — разводит руками мать. — Чонгукки, послушай. Всё же вышло хорошо.
— Для кого хорошо? Из-за тебя, из-за тебя я, — начинает Чонгук, но обрывает себя на полуслове. "Из-за тебя я испортил жизнь и себе, и Юнги", — остаётся невысказанным. А Чонгук разворачивается и, хлопнув дверью, покидает родное поместье, чтобы больше никогда туда не возвращаться. Коктейль из гнева и разочарования закипает в нём до критической точки и выливается исступленным криком в ночное небо. Будто это поможет и вернёт все те ошибки, что Чонгук успел совершить прежде, чем всё узнал. Крик из самых недр души. Крик, даже эхо от которого отчетливо пахнет отчаянием. Обессиленный и опустошенный Чонгук валится на колени и воет на одной ноте, даже не пытаясь остановить льющиеся из уголков глаз злые слёзы. "Я всего лишь предложила. Он сам согласился". Чонгуков мир идёт паутиной трещин, переворачивается с ног на голову. Все слова и поступки Юнги приобретают совсем другой смысл и оттенок. "Я сделала это ради твоего же блага".
В памяти всплывает день конкурса, напряженное лицо Юнги, который ошибается на генеральной репетиции, краснеет и быстрым шагом уходит со сцены. "Хён?" — кричит ему вслед Чонгук, но Юнги не оборачивается и закрывает за собой дверь. "Не мешай ему. Успокоится, соберется с мыслями и вернётся", — успокаивающе говорит их преподаватель. Но время идёт, минуты и секунды утекают. Чонгук в выглаженном новом костюме стоит за кулисами и нервно перебирает пальцами полы своего пиджака. До выступления еще несколько минут, но Юнги нет. Его нет ни в гриммерках, ни в классах, ни на улице. Чонгук всё оббегал в поисках, телефон разрядил своими звонками. Ведущая, симпатичная девушка в платье до пола, выходит на сцену и говорит: "Шуберт. Фантазия фа-минор". "Выступают Мин Юнги и Чон Чонгук", — объявляет она. А Чонгук шепчет молитву, с надеждой, смешанной с отчаянием, оглядывается, ищет взглядом напарника и... опускает голову. Слезы разочарования и обиды застилают глаза. "Предатель", — проносится и укореняется в голове.
"Всё, всё продаётся. И люди, и музыка", — оседает горечью на языке, плечи Чонгука сотрясают беззвучные рыдания.

Пианист

Смотрите также