Войд

[pinkunicorns]

Название: Войд
Автор: Cherhmant
Бета: Stayawayfromme
Количество слов: 12,5к
Фэндом: bts
Персонажи: Юнги, Хосок, Чонгук, Чимин
Рейтинг: pg-13
Жанр: космо!ау, джен, слэш, ust
Саммари: Существует ли у дружбы ступень, после которой отношения либо обесцениваются, либо переходят на новый уровень? Что делать, если общество погрязло в дискриминации, неравноправии и предрассудках? «Венера-экспресс» - космический корабль нового поколения, один из многих «ковчегов» будущего. Хосок и Юнги пытаются выжить в условиях капиталистического мира, не замечая, как теряют себя и друг друга. А что если, чтобы найти лучшую версию себя, нужно уничтожить старую? И почему потеря это не финальная точка, а многоточие, после которого начинается новая глава? Конец – это всегда начало. Ноль, возведенный в степень, тот же ноль.
Предупреждения: Гермафродитизм, махровый ООС, присутствует строчка из песни Фрэнка Оушена.


В сезон отпусков очередь на посадку была километровая. Хосок, расстегнув верхнюю пуговицу форменной рубашки, включил на приборной панели режим «автоуправление» и позволил себе поглазеть по сторонам. Смотреть было особенно не на что, кроме засасывающей пустоты космического пространства; стройных рядов круизных и частных кораблей, некоторые из которых были гигантских размеров, а другие, наоборот, совсем миниатюрные, рассчитанные на двух пассажиров, и, пожалуй, еще внимание привлекал Юнги, который сидел в кресле второго пилота, ссутулив плечи. Когда нанявшая их фирма делала обзорные снимки будущего курорта, то на них, помимо ярко-белой Венеры, напомаженной до блеска в фотошопе, была лишь космическая пустота, лишенная звуков.
На туристических буклетах не было столпотворения кораблей, ожидающих посадку; не было недовольных пилотов, измученных расчетом безопасной траектории. Но, в принципе, брошюры не врали, разве что немного приукрашивали действительность. Венера была на месте. И сейчас корабли, ожидающие около верхних слоев атмосферы, в которых бушевали ураганные ветра, мигали аварийными стоп-сигналами, «переговаривались» с окружающими суднами включенными датчиками аварийной безопасности, чтобы не дай Бог какой-то умник не снес им правый борт.
- А местечко неплохое, - хмыкнул Юнги, - но я бы сюда отдыхать не полетел - слишком жарко и влажно, да и планета больно уж мажорная, - говорил он немного невнятно, потому что шепелявил. С годами его голос стал хриплым из-за постоянного курения, поэтому, когда в новой компании Юнги открывал рот, то все вежливо изумлялись: его внешность не сочеталась с тембром его речи, со звуком шепелявого прокуренного голоса, пропитавшегося насмешкой над всем миром. Люди ожидали другого голоса: высокого, грудного женского, на крайний случай бесполого, но не типично мужского, словно выдранного из какого-то дамского романа.
Юнги в этом году должно было исполниться тридцать три – возраст Христа.
- Мне нравятся тропики, - признался Хосок, - пышная растительность, влажный и теплый климат, насекомые повсюду, древовидные папоротники с метровыми листьями и перенасыщенный водяными парами воздух. Но Земля мне милее.
- Ага, - насмешливо фыркнул Юнги, - что может быть лучше купленных СМИ, коррумпированного правительства и запрета на митинги против евгенистов?
Хосок прыснул:
- Пожалуй, ничего.
Между зависших в черноте вылитых из высоколёгкого сплава лайнеров проплыл юркий кафе-корабль с рекламой кока-колы на боку. Хосок с собачьей тоской вспомнил пропаренную газами Землю: родную планету с вечными пробками во всех слоях атмосферы, с полуразрушенными зданиями где-то там, в глубине Старого Мира, куда никто уже не опускал взгляд. Говорили, это притягивает несчастье. Вспомнил и красочные презентации, что показывали им еще в школе, о том, какой Земля была когда-то: сочно-зеленой и прохладно-голубой одновременно, с чистыми свежими красками тропосферы. Нынешняя Земля напоминала старую лишь отдаленно, но Хосок все равно ее до одури любил, потому что она – это дом. Разрушенный, изнасилованный промышленностью, но дом.
- Видел новости?
- Какие конкретно? О предвыборной кампании или нововведенном законе, говорящем об обязательном скрининге населения на хромосомные нарушения? – уточнил Юнги.
- О скрининге. Мои родители прошли его вчера.
- Ты не говорил.
- Нет, потому что все в порядке. Они «чистые».
- Правительство чокнулось со своей расовой гигиеной. Такое ведь уже было когда-то.
Хосоку вдруг вспомнилась спина первокурсника Юнги, сидящего на два ряда впереди во время скучной лекции. Юнги всегда сутулился. Если бы он снял свитер, то на футболке проступили бы лопатки, торчащие, словно рудиментарные крылья. Лента воспоминаний Хосока представляла собой фотопленку, и у Юнги было место почти в каждом кадре.
Начитанный мальчик, взросший на плодородной почве благополучной семьи академиков, он должен был пойти учиться на политолога. Переполненный знаниями сосуд, натасканный на книжках по экономике и интересующийся всем, что происходило в правительственных кругах. У него могло быть блестящее будущее, ведь он – живой ум, способный отличить иллюзию от правды.

«Если бы мне дали возможность выбирать, когда родиться, - говорил двадцатитрехлетний Хосок после выпускного, привалившись к костлявому плечу Юнги в автобусе, - то я родился бы в девяностых годах двадцатого века. Ты только представь, как было бы круто. Я бы носил вытертые драные джинсы, много улыбался; словом, был бы хиппи. Слушал бы музыку не из этого сенсорного навороченного плеера, а с обычной кассеты или с пластинки. И всё вокруг такое зеленое, такое голубое, глубокое, сочное».
Юнги, смотря на промышленную ярко-красную трубу, из которой валил пар, молчал в ответ.
Хосок посмотрел на него исподлобья, и Юнги на долю секунды принял его за другого человека, так не похоже на самого себя друг выглядел. Словно выпускной – это какая-то черта, после пересечения которой обратно уже не возвращаются, своеобразная сингулярность. Точка невозврата. Они перешагнули черту и теперь стремятся к бесконечности. Юнги почувствовал головокружение, когда узкая ладонь Хосока легла ему на колено – гипотетическое будущее, где вычислительные расчеты возможностей уступят человеческому «я хочу», проставило точки математического графика. Функция Юнги имеет нерегулярное поведение, она недифференцируема.
«Почему ты пошел в пилоты? Всегда хотел спросить».
«Из-за тебя, - подумал двадцатичетырехлетний Юнги, намертво вцепившийся взглядом в черный смог за стеклом, - чтобы быть с тобой».
Хосок ошибся местом и временем. Юнги ошибся только в одном – в своей точке. Это была не сингулярность, а критическая точка, в которой все частные обращаются в ноль.

- Я бы поехал куда-нибудь, где важную роль в становлении человеческой личности играет не наследственность. Ну и, - Юнги усмехнулся нервно, - куда-нибудь подальше от Солнца, где риск, что я подхвачу меланому, сведён к нулю.
Он, отстегнув ремень, встал. Кресло пилота послушно и беззвучно отъехало назад. Приборная панель перешла в режим блокировки, засветившись голубоватым рисунком ладони, по форме выглядевшим в точности, как отпечаток Юнги чернилами на бумаге, что он сделал в день, когда они с Хосоком подписывали документы на корабль. Возле окна он остановился и, сцепив руки за спиной, замер, смотря на поверхность Венеры.

«Меня пугает космос, - сказал Юнги, когда убедился, что Хосок задремал. Судя по времени, солнце уже встало, но черный дым, устлавший небо покрывалом, не позволял увидеть восход, - эта абсолютная чернота, абсолютный мрак. Такого черного нет нигде на Земле. Ещё меня пугает пустота. Мысль о том, что меня от нее отделяет тонкая полоска металла – совокупность молекул, сцепленных лишь притяжением, ужасает. Меня пугает космос, но Земля пугает больше. Сидеть тут – среди грязи, пыли и испражнений, задрав голову, ожидая твоего возвращения, - такая жизнь ненавистна мне».


Огромное лобовое стекло круизного лайнера с гравировкой «Венера-экспресс» на крыле, вмещающего в себя чуть больше трех тысяч человек, не считая персонала, сейчас покрылось тёмной атомарной плёнкой, защищающей глаза от яркого света планеты.
Венера, как известно, сияет искрометно.
Юнги не шевелился. Его профиль, сначала прорисованный до мелочей, а потом в раздражении смазанный одним сильным размашистым движением, оставался неподвижным, вылитым из титана. Щуплое тельце, на котором костюм пилота практически висел как на вешалке, сутулые плечи, ввернутые вперед, подобно опавшим на вогнутую грудь крыльям, тонкие сухие губы и выкрашенные не по протоколу волосы с тусклыми отросшими корнями. Хосок помнил Юнги еще с первого курса и с уверенностью мог сказать, что мало кто подозревал о том внутреннем стержне, который, словно пружина, был спрятан в кахексичном теле его школьного друга.

Хосок всегда опаздывал. Коридор университета, длинный и серый, напоминал кишку или переходы метро. Юнги притулился у облупившегося подоконника и смотрел в окно, за которым темное небо рассекалось пролетающими составами электричек. Постепенно на бетонном покрытии двора стали появляться крупные мазутные кляксы начинающегося дождя. На улице сразу же началось оживление – студенты, прикрывшись сумками, замельтешили в сторону крыльца. Юнги смотрел на них с высоты шестого этажа до тех пор, пока двор не опустел, тогда он открыл окно и свесился через подоконник наружу лицом вниз, подставляя затылок под разбушевавшийся холодный осенний ливень. Представляя, как отталкивается ногами от пола и летит вниз, утягиваемый силой земного притяжения, и асфальт встречает его тело неприветливо с глухим стуком, после которого кто-то протяжно начинает кричать – кажется, мама. Однако ничего этого не происходит, потому что сквозь глухую толщу дождевой стены пробивается знакомый голос. Хосок бежит через двор, защищаясь одними руками. Его ярко-красный свитер насквозь промок, волосы прилипли к лицу, но он выглядит подозрительно счастливым, когда энергично размахивает сжатым в руке букетом пестрых гортензий. Юнги, улыбаясь, втягивает свое тело обратно и закрывает окно. Смерть сегодня отменяется.

- Не отходи далеко, скоро наша очередь.
- Я только разомнусь. У меня зад затёк, - ответил Юнги как всегда без лишнего жеманства, - мы почти трое суток летели. Я уже ненавижу Венеру, а очереди и подавно.
Хосок изменился. Он все еще менялся, преодолевая прямую, ведущую в центр черной дыры. Юнги страшно представить, что будет, когда Хосок достигнет конца. Господи, есть ли конец и край у черной дыры?
- Венера-экспресс, как слышите? – голос оператора раздался неожиданно.
Хосок, с готовностью нажав на кнопку связи, отчеканил по протоколу голосом не менее механическим:
- Венера-экспресс на связи. Слышу хорошо. Жду следующих указаний.
- Нас вообще должны были без очереди пропустить, - начал возмущаться Юнги, защелкивая ремень безопасности и оправляя помятую дорогой форму, - иначе какой смысл быть пилотом такой пафосной фирмы?
- Венера-экспресс, ваша очередь через пятнадцать минут. Пожалуйста, выйдите из режима автопилотирования и следуйте инструкциям.
- Вас понял.
Перейдя в ручной режим управления, корабль словно ожил: помещение осветилось включившимися лампами; экраны загорелись диаграммами движения; мониторы, на которые транслировалось изображение с камер наблюдения, замигали зелеными кнопками «on». Юнги положил руку на сенсор ручного тормоза, и его кисть с проступившими голубоватыми венами на тыле смотрелась очень гармонично, как будто была создана для того, чтобы пилотировать. Эта же рука часто ложилась на плечо Хосока.

В академии, помимо точных наук, преподавали еще и языки. Юнги ходил на углубленный курс по плутонианскому – симбиозу австрийского, немецкого и польского языков. Преподаватели в течение года постоянно менялись, пока место не заняла молодая женщина с прогрессивными взглядами на обучение. Юнги и сам не заметил, как она нашла подход к каждому из группы. Это случилось в начале пары. Юнги сидел за второй партой в одиночестве. На нем была белая форменная рубашка; широкий, немного большеватый в плечах пиджак; строгие брюки, которые его мать отгладила на выходных. Волосы, еще ни разу не крашенные, были аккуратно причесаны и блестели насыщенно-черным в неживом свете ламп. Он точно не помнит, почему вдруг преподавательница сказала это. Вспоминая об этом моменте после выпускного, спустя годы, он так и не смог связать оброненные слова с чем-либо. Его поведение не было вызывающим, он просто ходил на занятия и вел себя прилично. Но вот она, закончив диалог с одним из студентов, повернула свое улыбающееся молодое лицо в его сторону. Тогда, как ему показалось, в ее глазах не было ненависти или насмешки, или еще какого-то недифференцируемого чувства, вроде мимикрировавшего под добродетель презрения. Или все-таки было, но сумело укрыться, спрятавшись под пудрой дружелюбия. Она сказала: «Юнги, тебе нравится быть серой мышкой?».
Наверно, что-то такое проскользнуло в его взгляде, когда он вскинул голову, потому что у нее вдруг дернулся угол рта. Юнги не знал, что ответить; он испугался, запаниковал. От смущения и стыда похолодело в груди. Все смотрели на него с насмешкой. Юнги, сжав между пальцами ручку, постарался улыбнуться так, словно понял шутку.
«Что она имеет в виду? – думал он. - Что во мне не так?».
Будто читая его мысли, она осторожно продолжила, явно поняв, что сказала что-то не то, или же её осознание ошибки Юнги сам выдумал, чтобы как-то оправдать в своих глазах.
«Ну, ты всегда выглядишь, как серая мышка. Тебе не хотелось бы снять этот пиджак?».
«Мне снять его?» – глупо переспросил Юнги.
Она кивнула, и тогда он неловкими, негнущимися от волнения пальцами, принялся раздеваться. Закончив, он намеренно небрежно бросил одежду на соседний свободный стул, как будто бы для него это ничего не значило.
«Так-то лучше».
Лучше стало спустя пару лет, когда, вспомнив о том дне, о таком, казалось бы, незначительном смущении, Юнги побрился наголо электрической машинкой старшего брата. Он не мог сделать этого тогда – сразу по прибытии домой, - потому что так дал бы понять, что чужие слова ранили его. Юнги никто не может ранить. Юнги пуленепробиваем.
«Не стоило снимать пиджак», - он думал эту мысль, думал и думал, и не мог из-за нее уснуть. Ком стоял в горле, Юнги никак не удавалось его проглотить.

- Продолжайте движение по коридору до последней рекреации, затем ждите инструкций.
- Юнги, - позвал Хосок, - выходим на траекторию А380, только медленно.
- Боишься, что мажоры опрокинут свои коктейли?

«Я ничего не боюсь, - чётко сказал Юнги, стоя на парапете. Волосы немного отросли – теперь они выглядели как чёрная щетина, - но как ты можешь быть уверен, что всё происходящее – правда, не обман? Может быть, мы давно разбились о кольца Сатурна вдребезги. А может, мы преодолели точку невозврата и сейчас летим по вектору в никуда, и все происходящее – изощренная галлюцинация мозга. Может быть, я умру через пять минут. Что ты тогда собираешься делать? Будешь прокладывать маршрут моего тела с учетом какой-то теоремы? Представь: кровавое пятно на асфальте, размеры не буду уточнять. Кишечник с мочевым пузырем расслабятся. Кто сказал, что смерть красива?».
«А я боюсь! – выкрикнул Хосок, смотря на Юнги, замершего на фоне грязного неба, снизу вверх, - я боюсь жить эту жизнь в одиночестве, боюсь, что не справлюсь с управлением и умру, а мое тело будет, словно космический мусор, бороздить космос, пока его не засосет в одну из дыр. Я слишком многого боюсь, поэтому я стал эгоистом, потому что с тобой я всех своих страхов не замечаю. Спускайся».

- Боюсь, что мы снесем чьи-то аварийные шлюпки, и нас уволят. И возьми на себя дно, чтобы никому крышу не продырявить.
- Дно – это я, и я себя не контролирую, - Юнги сделал «страшные» глаза, но тут же собрался, - дно взято под контроль. Расстояние до той рухляди, что под нами, достаточное, чтобы не сбить их дореволюционные антенны.

До переезда Хосок жил с родителями в далеком городке, который был построен рядом с тюрьмами для галактических преступников. В городе жили преимущество военные. На центральной площади каждый Новый год выпиливали изо льда громадную фигуру то змеи, то петуха, - в зависимости оттого, какое животное было новым покровителем. На этой же площади Хосок как-то раз сломал мизинец, свалившись с велосипеда. Однако он не плакал, ни слезинки не проронил, наблюдая, как мама с подругой рассматривают в ужасе его неестественно оттопыренный в бок палец. Ему было забавно видеть их перепуганные лица. Боли он почему-то не чувствовал. Отца Хосок помнит плохо. Он предстает перед ним смутным очертанием, еле различимым силуэтом в темноте. Как-то раз ему снился сон: та самая площадь, только без людей и памятников; и отец, стоящий на ее противоположной стороне, к которому чем быстрее бежишь, тем больше увеличивается между вами расстояние. Хосок просыпался с невероятным усилием воли, чувствуя, как что-то подрагивает в его груди. Когда небо светлело, он, окончательно смяв сон, открывал глаза. Наволочка подушки была влажной, губы – солеными, а гордо саднило. Тогда Хосок тяжело переболел ангиной. С тех пор он ненавидел болеть.
Их квартира, всегда плохо освещаемая из-за того, что государство экономило на отдаленных от Центра районах, была больше похожей на еще одну тюремную камеру, так бедно и неброско она была обставлена. Хосок спал на голубом диване с нарисованными разноцветными динозаврами, укрываясь потертым колючим одеялом, и промерзал до костей каждую ночь. Температуры часто опускались ниже минус тридцати градусов по Цельсию, и от холода не спасало ничего. Несмотря ни на что, он был счастлив в свои детские годы. Как-то раз он проснулся посреди ночи из-за шума. Вылезать из-под одеяла не хотелось, но он все равно встал. Приглушенные звуки доносились с кухни. Заглянув за угол, Хосок замер, не дыша. Дверь кухни из мутного стекла, преломляющего свет, была плотно закрыта. Но, подползая к ней на коленях, Хосок смог разобрать слова.
«Немыслимо, – заговорила мама, - это все деньги, что ты принес?».
Раздался шорох. Отодвинулся стул. Отец молчал. Молчание было свинцово тяжелым, Хосок ощутил его на своих плечах. Странное незнакомое чувство встрепенулось в нем, подняв голову, приоткрыв еще слепые глаза. Это была ответственность. Хосок был умным не по годам.
«Только не говори, что эти копейки – зарплата».
Боясь того, что ответит папа (точнее того, что ответить ему, наверное, нечего), Хосок надавил на дверь и она, поупрямившись, отворилась. Свет от свечи на столе резанул по глазам.
«Милый, почему ты не спишь?», - мама подбежала к нему, поднимая с пола и усаживая на табуретку возле слабо теплой батареи.
Хосоку было пять, но он уверенно и четко ответил: «Я услышал голоса. Почему вы ругаетесь?».
«Мы не ругаемся, - мама погладила его по волосам, - просто разговариваем».
Отец, молчавший все это время, опустил руку в карман зеленой камуфляжной куртки, доставая на свет небольшую упаковку белого шоколада – четверть от обычной плитки. Хосок зачарованно протянул за ней руку. Он редко ел сладости. Мамина рука почему-то неподвижно и тяжело замерла на его макушке.
Он поднял взгляд на смотрящего на него отца. Его отец улыбался.
Это воспоминание – одно из немногих сохранившихся, мучило повзрослевшего Хосока, позже осознавшего, как же сильно отец любил его, что на последние деньги купил шоколад. Вспоминая об этом, у Хосока давило в груди так, словно туда напихали мокрой ваты.

- Ваш корабль в зоне досягаемости. Добро пожаловать на Венеру.

Пока Хосок подписывал бумаги и разбирался с техническим контролем, Юнги заперся в рубке и безразлично смотрел на людей, подперев щеку ладонью. Разношерстная толпа в гавайских рубашках и с цветочными ожерельями на потных загорелых шеях скалила свои белозубые рты, высматривая новоприбывших. Некоторых она загребала сразу своими многопалыми ручищами, к другим боязливо присматривалась, оценивая свои силы. Её скуластое смуглое лицо выглядело недружелюбно и отчего-то знакомо, словно физиономия соседа-евгениста, который всегда вежливо улыбался мертвой улыбкой и внимательно смотрел, когда они с Юнги сталкивались на лестнице.
«Доброе утро», - Юнги старался не опускать взгляд.
«И вам - доброе», - голос соседа, словно пуховая подушка после долгой ночи – просевший и жесткий.
«Слышал, вы вернулись с международного конгресса евгенистов».
«Нации угрожает деградация из-за людей с наследственными психическими и физическими заболеваниями, господин Мин Юнги. Задача нашего поколения - очистить мир, разогнать застоявшуюся кровь и избавить тело от гноя. Раньше природа сама убивала слабых и немощных, но современная медицина создала искусственные условия для выживания больных и прокаженных, что вредит здоровью народа. Вы так не считаете?».
«Нет», - спокойно ответил Юнги и легко сбежал по ступенькам.
Папоротниковые деревья стояли неподвижными источниками тени, в которой прятались венерианцы и туристы. Юнги в это влажное пекло выходить не собирался. Венера ему когда-то не понравилась с первого взгляда и, кажется, это была взаимная неприязнь. Хосок же планету просто обожал: начиная от её усаженных хвощами и плаунами улочек и до разросшихся тропических лесов вокруг курорта.

Хосоку было, кажется, четыре, когда он впервые узнал, что космос – это не просто совокупность звезд в небе. Отец, придя с работы, принес ему его первую книгу про галактики, туманности, квазары и пульсары. Хосок благоговейно принял ее обеими руками в коридоре. На обложке был изображен какой-то мужчина с благородным лицом на фоне планет. От книги исходил холод улицы, как и от отца, который еще не успел снять тяжелый меховой тулуп, и сейчас смотрел на Хосока со слабо скрываемым одобрением.
Отцовское одобрение – это то, чего Хосок, как и любой другой мальчик, хотел получить. Было в этой книжке что-то особенное, но эта особенность исходила не из нее самой, не из информации, содержащейся на страницах, а из того посыла, с которым она была подарена, и из того чувства, с которым ее приняли.
И даже если мечта стать пилотом принадлежала не Хосоку, а его отцу, то впредь это было неважно, потому что дети – это отражение их родителей. Хосок принял чужую мечту за свою, и с этого момента его судьба изменилась.

- Эй, - дверь в рубку отворилась, Хосок зашел внутрь, - как насчет покататься на лайнере до конца сезона?
- Нам хорошо заплатят? – спросил Юнги меркантильно, но на самом деле деньги для него не играли никакой роли. Важен был только Хосок.
- По две сотни венерианской валюты каждому за экипаж.
- Неплохо.
- Завтра утром придут механики. Проведут технический осмотр. И если все в порядке, то вылет запланирован на следующий день. Отвечая на твой непроизнесенный вопрос, они придут утром, потому что мы пятнадцатые в очереди, - Хосок заметил, что Юнги неотрывно смотрит в небольшое окно, - хочешь туда?
- Не хочу. Там влажно, душно и нечем дышать.
- Пойдем. Считай это увольнением. Скучно сидеть на корабле целые сутки в одиночестве.
- Ты так говоришь, - заметил Юнги, поднимаясь, - словно одиночество – это что-то неприличное.

Хосок замер. Его точёная фигура на фоне желтеющего искусственным закатом неба смотрелась гармонично, словно правильно построенная парабола на тетрадном листке.
В лотке они купили пару леденцов, два больших стакана мохито (на самом деле обычной газировки с мятой и лаймом), Юнги приобрел еще одну импортную пачку сигарет и зачем-то солнечные очки, хотя у него уже были одни.
Венера – типичный курортный город нового поколения – поражала новичков буйством растительности.
Ночной базар под открытым небом напоминал отчасти муравейник, но с одним отличием – он расползался не вверх, а вширь, захватывая своим сумбурным весельем многие кварталы и уходящие от света фонарей улочки. Хосок как раз остановился у одной из подобных подворотен, в глубине которой под вывеской «В лагуне» блестела потертым деревянным боком барная стойка.
Подул слабый ветер. Волосы, которые Хосок аккуратно заправил за уши, взметнулись сначала вверх, а потом были пойманы и прижаты ладонями к голове. Запахло розами с веранды на втором этаже и космической пылью.
Юнги проследил взгляд Хосока.
Пацан сидел у барной стойки, закинув ногу на ногу. Осыпавшаяся с ресниц тушь лежала под глазами темно-коричневым налетом, коралловые губы скрывали передние немного кривые кроличьи зубы, на большой нос падала тень от света красных фонариков. На широком мужском запястье болтался тяжелый браслет из ракушек. Все компоненты образа были будто наворованы из внешностей многих людей, совершенно не похожих друг на друга, иногда даже принадлежащих разным полам. Но вот, что удивительно, - всё вместе, если не рассматривать, выглядело синхронно, словно чертеж архитектора-модерниста начала двадцатого века.
И во всем поведении: в том, как парень смотрел по сторонам, каким взглядом провожал посетителей, как сидел, не смущаясь того, что короткая футболка не прикрывает поясницу, - было видно, что он – венерианская проститутка.
«Так вот, какие во вкусе Хосока», - Юнги хмыкнул с таким откровенным наслаждением от своего положения в обществе, словно он имел право судить; имел право штамповать выводами людей, подобно мясу на фабрике.

«Юнги, задержись на минутку, - сказала преподавательница. Народ постепенно выползал из аудитории, - я хотела уточнить насчет того, что ты сказал, - продолжила она, когда они остались наедине».
«Что я сказал?», - спросил Юнги мертвым голосом.
«Ты сказал, что у тебя никогда не будет детей».
«Да, я так сказал».
«Ты чем-то болен?», – она внимательно осмотрела его, словно желая увидеть дефект через кожу, но иногда не нужно копаться в глубине, в грязи, достаточно просмотреть бегло, немного нехотя.
«Нет», - Юнги отвечал односложно, борясь с желанием сплюнуть себе под ноги. Он еле сдерживался. Ненависть жила в нем, цвела. И пахла гнилью.
Ее следующая, сдавленная зубами и губами, фраза: «Тебе… нравятся мальчики?» была произнесена с таким сквозящим смущением и ошеломлением, что Юнги готов был рассмеяться в голос, заорать нечеловечески, упасть на пол и биться в конвульсиях, но вместо этого он спокойно произнес: «Да, мне нравятся мальчики».
«И как давно?».
«У этого есть срок давности? Я всегда был таким, - Юнги позволил себе усмехнуться, и если бы он видел свою ухмылку со стороны, то испугался бы того, какое звериное выражение она придала его лицу, - видели моего друга? Он ходит на другой курс. Такой высокий улыбчивый брюнет, который в первый день с букетом гортензий носился», - его голос дрожал от еле сдерживаемого неясного вызова.
«Да».
«Мы встречаемся. Он – мой парень», - Юнги казалось, его лицо трещит по швам. Рот все расползался, словно таявший на огне парафин.

Мы встречаемся.
Он – мой парень.

Пронеслись сквозь годы брошенные школьником в бессильной ярости слова, призванные ранить в первую очередь самого себя, потому что больше всего на свете, больше человечества, Юнги мог ненавидеть только себя. Он с похвальным упрямством пытался унизить себя в глазах общества, хотел, чтобы все отвернулись от него. Хотел, чтобы и Хосок посмотрел на него с отвращением и ужасом. Но после всех кровопролитных сражений, происходящих у него в голове, после всех восходов на эшафот, после окровавленных бритв, раскаленной кухонной плиты, шипящего утюга, после всех метаморфоз и выматывающих ночей его находил Хосок. Тонкий, гибкий, как будто выструганный из бузины, и, называющий то, что происходило между ними, дружбой. Он залезал к нему в шкаф и говорил много умных, правильных слов о мире, о жизни. Юнги вытирал краем кофты нос и соглашался.

Хосок все еще смотрел на пацана, с невинным любопытством, и Юнги вдруг захотелось отвернуться, не видеть этого взгляда, потому что он почувствовал её – сжавшуюся до одной крупицы планету, переродившуюся звезду, ставшую черной дырой. И эта новая сингулярность вдруг оторвала их с Хосоком друг от друга.
Чёрная дыра, тяжело опустив густо накрашенные ресницы, повела плечом, и тонкая футболка сползла, оголив красиво очерченный бицепс.
- Он совсем молоденький, - сказал Хосок.
- О, так тебе нравятся помоложе, - ответил Юнги язвительно с желанием задеть.
- Не говори так. Звучит ужасно, как будто я извращенец какой-то.
- А ты не извращенец? – Юнги выгнул бровь. - Как думаешь, сколько ему? А он уже занимается проституцией. Да ладно тебе. Он не занимался бы этим с таким усердием, если бы не хотел.
- Нельзя говорить так о людях, нельзя делать выводы поспешно. Подобное умозаключение – раскаленная кочерга, направленная на себя самого. Ты выжигаешь свою человечность.
- Нехорошо. Негоже. Нельзя, - рассмеялся Юнги. - Как же ты любишь подобные громкие слова. А сам засмотрелся на пацана, на шлюху. Что молчишь?! Знаешь же, что я прав.
- В нем есть что-то от книжных героев. Что-то, Юнги. Что-то, чего не видно, если просто посмотреть.
- Ты как всегда видишь то, чего нет. Это, - Юнги указал пластмассовым стаканом, сжатым в руке, в сторону барной стойки, - образ. Иллюзия. Тебя обманули, но ты и сам обманываться рад. А впрочем, - усмешка, не предвещающая ничего доброго, искривила рот Юнги, выплюнувшего слова с бактериальным гноем застарелой любви на асфальт, - если он тебе так понравился, то я его тебе куплю.
Он выделил слово «куплю», чтобы Хосок понял, что этот парень – проститутка, и что он – вещь, его можно купить. Сегодня его покупает Юнги, а завтра купит кто-то другой.
Хосок, притворившись, что не заметил этого, улыбнулся, спросил: «Правда?».
Юнги только и смог, что выдавить из себя: «Да».

- Я видел, как вы смотрели на меня. Так и знал, чем дело кончится.
Парень остановился на пороге, перенеся вес на одну ногу и сложив руки на груди. Он смотрел вызывающе, да и вел себя нагло, но Хосок, выдрессированный на парах по физиогномике, видел, что он притворяется.
- Почему ты боишься? – спросил он неуверенно и тут же захотел дать себе по лицу, напоминая, что он не в учебном центре, где натаскиваются на фантомах первокурсники. А ведь он мог бы быть моим студентом, подумал Хосок, он мог бы гулять пары, переживать перед экзаменом. Как вообще нужно вести себя с человеком, которого ты купил?
- Я не боюсь, - блестящие, как пуговицы, глаза сверкнули. Лицо приняло надменное выражение, губы остались неподвижны. Парень весь подобрался, словно дикий волчок, приготовившийся к прыжку. Хосоку стало стыдно. Ему, пилоту со стажем, побывавшему во многих астероидных потоках и завихрениях космического мусора стало стыдно за то, в какую ситуацию он намеренно попал.
«Мне не так уж много лет, - напомнил он себе, - я еще совсем юный. Мне всего лишь тридцать два».
- Не боишься, - согласился он, - извини.
Парень вдруг рассмеялся. Хосок, до этого потупивший глаза, изумленно уставился на исказившееся смехом лицо. Нос и правда был большим, ястребиным; растянувшиеся губы оголили блестящие слюной крупные зубы; глаза, несмотря на все ухищрения с подводкой, сузились, почти исчезнув с лица. Мужская рука с широкой ладонью и длинными пальцами легла на дверной косяк. Хосок наблюдал с наслаждением, подмечая все: еле заметный шрам на лице, замазанный тональником засос на шее, сережку в ухе, красоту.
- Вы извиняетесь передо мной - перед вещью, которую купили.
- Не говори так.
- Не говорить что? Что я вещь? Или что вы купили меня? – уточнил пацан.
- Все это. Звучит ужасно.
- Но это правда, а хотя неважно. Вы предпочитаете делать это в одежде? Я удивлен, если честно, что вы… любитель экзотики. Любитель таких, как я.
- Как тебя зовут?
- Чонгук. Предпочитаете сверху, снизу, по-всякому? – парень не сдавался и все настаивал на своем. Он уже успел пройти в комнату мотеля и закрыть за собой дверь, - обстановка здесь мягко говоря отвратительная, зеркала друг напротив друга – верх безвкусицы. Но это и не важно, хотя если вы во время процесса любите смотреть на отражения…
- Давай пока что не будем об этом, - проговорил Хосок, стараясь поменьше в зеркала смотреть. Мир, искажающийся в них, был незнакомым, чужим. В нем Чонгук, перевоплотившись в пантеру, крался по идеальной спирали, а сам Хосок замер в точке, где сходятся все меридианы.
- Сколько вам лет? - Чонгук цепко осмотрел его.
- Достаточно. А тебе?
- Уже все можно. Вы что, капитан корабля? У вас погоны… да, я разбираюсь в погонах, в должностях, во всяких иерархиях, не смотрите с таким изумлением на меня. У меня есть среднее образование, к тому же жизнь – лучший учитель. Я, знаете ли, человек общественный, - Чонгук задумался, подбирая слово, - публичный.
Хосока передернуло. Купол за окном наливался темно-синим все больше, симулируя земное небо, сгущающееся сумерками.
- Слушай, - начал Хосок неуверенно, - я не хочу с тобой спать.
- Противно? – Чонгук наигранно вздохнул и, небрежно взмахнув рукой, положил ее на крутое бедро, - понимаю. Тогда я пойду или желаете вернуть деньги?
- Нет, останься.
- И что мы будем делать? – прыснул Чонгук, - вести светскую беседу? Хотите поговорить о дискриминации по генотипу?
- Пожалуйста, сядь туда, - Хосок указал в сторону кресла.
Чонгук послушно сел, но сделал это так, что в его послушании сквозило несогласие и насмешка. Упав в кресло, он сразу же вытянул ноги и скрестил лодыжки. Тяжелые коричневые ботинки скрывали обнаженные щиколотки, светлые джинсы натянулись на тугих бедрах, и Хосоку показалось, что он почти слышит треск.
- Что дальше? Предпочитаете смотреть на меня одетого или мне раздеться? Дяденька, а вы вообще, кажется, пассивный человек в постели. Когда я вас увидел впервые, решил, что вы сверху, но сейчас… Так как вас зовут, дядь?
- Хосок.
- Ты капитан, да? Что пилотируешь? Не отвечай. Знаю, что круизный лайнер. Это звучит совсем не круто, дядя. Меня зачем снял?
- Сам не знаю. Просто увидел тебя и…
- Что и? «И» значит «Как в книжках бывает»?
- Ты читал книги? – удивился Хосок. Чонгук скривился.
- Да, читал. Я умею читать. Это был ваш друг?
- Кто?
- Этот парень, подошедший ко мне.
- Юнги? То есть мужчина в костюме пилота?
- Да. Его Юнги зовут? Красивое имя. Оно ему не подходит.
- Почему?
- Красивое имя для красивого как внутри, так и снаружи человека, сечёте? А этот парень некрасивый внутри.
- Ты не можешь судить о человеке, которого не знаешь.
- Да? А он, кажется, уже осудил меня, разве не так?
- Я не буду обсуждать с тобой Юнги. Ты его не знаешь.
- А он разве знает меня?
- Нет, но…
- Но что? А, - Чонгук улыбнулся, - ну, да, я проститутка, и что? Думал, мне будет больно или обидно? Не заблуждайся. А ты тот еще извращенец.
- Гомосексуализм не извращение.
Чонгук удивился: он свел брови и задумался, а потом он, прыснув, рассмеялся, поняв что-то.
- Дядь, вы так облажались, - он закрыл рот ладонью, пытаясь сдержать смех, - как же вы облажались со мной. Красивый, да? Красивый мальчик?
- Что? – не понял Хосок.
Чонгук заерзал в кресле, как будто хотел подскочить.
- Скажите честно, а? Я мальчик красивый, да? Ну, красивый же?
- Да, красивый, красивый, только успокойся.

Чонгук хорошо запомнил день своей смерти. Он умер и переродился, когда ему было тринадцать. Не было ни зловещих предзнаменований, ни старухи в капюшоне с косой. Но был жаркий августовский вечер, когда загоревший до черноты Чонгук вышел на территорию интерната, прижимая руками к своему худосочному телу бидон из-под молока, в котором возился белый, как маленькое облачко, хомяк. Солнце садилось на фоне зардевшегося неба. Чонгук смотрел вдаль, где вскоре появился латексный седан металлического оттенка. Кожа в локтевых сгибах вспотела, алеющая царапина на левой коленке саднила, Чонгук утер пот со лба тыльной стороной ладони. Он еще не знал, что время, отведенное ему, начало обратный отсчет. Пловец почти доплыл положенную дистанцию и уже тянул руку к финишу. Чонгук помнил: шуршание колес о гравий, когда машина затормозила, обдавая жаром нагретого железа, секундное колебание водителя, когда в мире звуки будто бы зависли, застряв на одной тональности и высоте, на длинной нескончаемой ноте, оборвавшейся и ухнувшей в темноту разразившейся бездны, куда полетело все живое и настоящее, что теплилось за грудиной. В голове у Чонгука что-то хрустнуло, когда затемненное стекло поползло вниз не спеша. Миллиметр за миллиметром, словно секундная стрелка. Мужчина с аскетичным лицом и крокодильими глазами поманил его пальцем. Чонгук шагнул назад, вцепившись в бидон. Хомяк заметался в своей клетке. Мужчина еле слышно цокнул языком и вышел из машины. Хлопнула дверца. Незнакомец облокотился на нее, спрятав руки в карманах брюк. Чонгук заметил некую напряженность в его позе, но не придал этому значения.
- Чон Чонгук. – Низкий бесцветный голос сухо констатировал факт, хотя ситуация предполагала вопрос.
- Это я, - подтвердил подросток с вызовом, с непоколебимой решимостью. Он задрал подбородок, компенсируя свой рост, и посмотрел прямо в серые глаза, которые резко выделялись на смутно знакомом лице.
Вдруг Чонгук осознал: «Он мне снился».
Лицо мужчины было выстроено из одних резких линий, сходящихся под прямыми углами, которые придавали общему впечатлению от образа жутковатое чувство иррациональности. Чонгук заметил, что в присутствии незнакомца он старается даже реже дышать, как будто лишний звук может спровоцировать агрессию.
Запястье мужчины обвивал браслет в форме змеи из темного сплава с горящими зелеными глазами.
- Я знаю, почему родители от тебя оказались.
- Я тоже.
- От тебя все в итоге откажутся.
- Я знаю.
- Но ты можешь этого не допустить.
- Нет, не могу. Я не могу решать за других.
Мужчина внимательно посмотрел на него. В его взгляде в этот раз появилось нечто новое. Он словно приписал Чонгуку частные и константы, которые абсолютно бессмысленны на данном этапе, но которые в будущем могут сыграть ведущую роль.
- Ты не можешь решать за других, но ты можешь забрать у них саму возможность выбора. Исключи сам выбор, тогда им и решать ничего не придется.
- Как?
Чонгук стоял на фоне белого здания с развевающимся флагом страны на длинном шпиле, над главным входом была пропагандирующая надпись о том, что Бог милостив. Чонгук – темноглазый и темноволосый мальчик с длинными черными ресницами и орлиным носом, - был неуместен в этом антураже, как будто его вырезали из другой картины, по стилю и настроению прямо противоположной.
- Откажись от них первым. Мир тебя не примет. Когда тебе исполнится восемнадцать, тебе скажут выбирать, кем быть: мальчиком или девочкой. После хирургического лечения, гормонотерапии и пластической коррекции, люди так и не поймут, что пол - это всего лишь побочный эффект социума. Тебя запрут в клинике, где каждый будет талдычить, какой ты неправильный, и как конкретно они тебя спасут от твоей ненормальности. Ты будешь говорить, что тебя не надо спасать, но они не поймут, даже если и услышат. Ты мальчик или девочка? – мужчина улыбнулся, его слова звенели, как монеты, ударяющиеся о кафель, - ты не знаешь, потому что ты – это ты.
- Кто вы? - спросил Чонгук требовательно. Он не боялся, но сердце колотилось.
- У меня много социальных ролей, как и у тебя. Я чей-то сын, внук, товарищ, друг, брат, наставник. Каждый из нас играет свои роли, мешает их, словно игровые кости, раздумывая, какую бы выкинуть на стол следующей.
- Врачи сказали, что я гермафродит, и что это лечится.
- А ты сам хочешь «вылечиться»? Хочешь потерять часть себя?
- Мой пол – это не проблема для меня. Это проблема общества, - ответил Чонгук уверенно, как будто говорил прописную истину. Ни тени сомнения.
- Верно. Никто не вправе решать за тебя, - мужчина посмотрел на окна интерната, в которых отражался рыжий раскаленный диск, оседающий за горизонтом, - поехали со мной.
- Куда?
- На Венеру.
Чонгук сделал вид, что не обрадовался. Но, как и любой ребенок, он страстно желал путешествовать по космосу. Хотя бы на одну планету. На одну единственную. Правда радость длилась недолго:
- Вы заберете мои документы, как по телевизору показывают?
- У тебя нет документов. И ты слишком много смотришь телевизор. Тебе нужно решить сейчас самостоятельно. Да или нет. Легкое или правильное. Жизнь или смерть.
- Вы не ответили, но это и не важно. Я на все готов, я просто хочу, чтобы меня забрали отсюда навсегда. Я не хочу, чтобы меня оперировали. Это буду уже не я. Я думаю, что с большей долей вероятности сохраню свою личность подальше отсюда, при любом раскладе, нежели после гормонотерапии. Я боюсь, что ход моих мыслей изменится, понимаете? Что я буду думать по-другому, так, как никогда не стал бы мыслить. И, что самое ужасное, это будет казаться мне нормальным. Вы спросили, что я выбираю. Я выбираю сомнительную жизнь в своем теле, потому что смерть означает, в первую очередь, потерю себя.
Мужчина улыбнулся. Улыбка усилила его сходство с аллигатором.
- Ты не сможешь отказаться.
- Я вас не боюсь. И отказываться не собираюсь.
- Тебе не меня нужно бояться.
- А чего же?
- Бойся мира, который не меняется. Мира, в котором люди потеряли остатки своей человечности и гонятся только за наживой, где моральные идеалы утратили всякую ценность, а то, что раньше было ненужным хламом, не стоящим и гроша, сейчас продается за золотые слитки. Бойся того, что мир может изменить тебя до неузнаваемости.
Когда они сели в машину, Чонгук спокойно сказал:
- Вы мне соврали. Это выбор не между жизнью и смертью, а между смертью и смертью. Не между легким и правильным, а между большим злом и меньшим. Вы же понимаете, что градация зла напрямую зависит от моего мировосприятия?
Мужчина удивленно посмотрел на него. И эта эмоция была первой и единственной на его лице.
Бидон с хомяком остался одиноко дожидаться ночи на крыльце.

- Что ты делаешь? – Хосок вскочил, когда поднявшийся на ноги одним сильным уверенным движением Чонгук с насмешкой в глазах принялся расстегивать ремень.
- Ничего особенного. Обычный ритуал.
Все случилось в одно мгновение. Кажется, Чонгук только что сидел в кресле, и во всем его теле не было и намека на движение. Но теперь он стоял, джинсы были спущены до колен, тяжелая пряжка тянула ремень вниз из петель, самые обычные мужские боксеры, без смущения стянутые, открыли вид на полное отсутствие того, что у парня должно быть. Хосок остолбенел, удивленно рассматривая строение внешних половых органов, которое по всем признакам соответствовало женскому типу.
- Ты женщина, - сухо констатировал он факт, который считал очевидным. Хосок не знал, но в этот момент Чонгук в его лице увидел выражение матери, когда она смотрела на него – на своего уродливого сына.
- Нет, - нахмурился Чонгук, спешно одеваясь; в голосе не было и следа недавнего веселья, - я не женщина, но и не мужчина.
- У тебя нет, ну, - Хосок сделал неопределенные движения руками возле груди.
- Нет, их у меня нет, - великодушно согласился Чонгук, - теперь понял?
- Да, я понял. Мне, наверное, пора. Ты это… деньги оставь себе, то есть я не хотел тебя обидеть.
- Обидеть меня деньгами? – Чонгук хмыкнул презрительно, - не обидел, не переживай.
Когда Хосок ушел, Чонгук постоял еще пару минут, слушая, как стихают на лестнице шаги.

Говоря о Венере, можно сказать, что это - самый настоящий рай: вечное лето с теплыми ночами, когда людям вокруг слишком много лет, а тебе все еще слишком мало. Вспомните себя в юности: вы идете по раскаленному асфальту, липнущему к подошвам, и напеваете себе под нос. На Венере всегда разгар июля. «Купол» не просто защищает от радиации и парникового эффекта, он подстраивается под цикадные ритмы, регулирует длительность дня и ночи, и, что самое важное, он выглядит, как обыкновенное земное небо. Не идентичный, но очень похожий. Тропические джунгли, разросшиеся и заполонившие планету, использованы с умом: они стали одной из многих уловок – наживкой, на которую цепляются крупные рыбы в смокингах и с золотыми банковыми картами. Самое настоящее изобилие: улицы, кишащие проститутками обоих полов на любой вкус, различные сексуальные практики, разрешенные законодательством наркотические вещества. Словом, все, что ваша испорченность запросит, разумеется, если у вас есть, чем за свои желания платить. Это рай с пометкой «Особо опасно».
Фрагмент из статьи на последней странице ежедневной газеты «Вестник». Журналист Ким Сокджин.

С приходом темноты появились гигантские стрекозы: они громко жужжали, низко проносясь над головами. Кажется, их были целые сотни, они напоминали саранчу или маленькие вертолеты. Юнги они начали раздражать уже спустя пять минут. Он отмахивался от них пустым стаканом из-под мохито ровно до тех пор, пока случайно не выпустил его из рук. Стакан одиноко покатился по искусственному пляжу мимо свободных лежаков. Юнги присел на один из них и принялся смотреть на имитацию моря. Он всегда чувствовал одиночество, но это ощущение в повседневной жизни было скорее фоном, нежели объектом. Сейчас одиночество предстало в образе главного героя, который сел на соседний лежак. Они сидели вдвоем, в полной мере осознавая друг друга. За спиной раздался звук мотора, затем - голоса молодых мужчин. Юнги посмотрел в их сторону. В паре метров он увидел старый потрепанный кабриолет, вокруг которого столпилась группка студентов. На водительском сидении, спустив ноги на песок, сидел парень, по которому было видно, что он – душа компании. Он говорил что-то, а с его лица не сползала озорная улыбка, словно он знал нечто, что другим не дано понять. Так можно улыбаться только в неполные двадцать. Юнги было без разницы, что этот парень говорил, его больше интересовал казавшийся почти воздушным непослушный светло-розовый локон, упавший на лоб, и глаза – чисто-голубые, словно выляпанные в молоке, блестящие в свете россыпи маленьких лампочек, украшающих магазин. Некоторые локоны были заправлены за уши, но другие, выбившиеся из общей массы, придавали лицу оттенок романтизма. Юнги рассматривал парня вдумчиво и бесстрастно, подобно критику, повидавшему уже тысячи картин. И он без спешки отвернулся, когда его взгляд заметили. В кармане он нащупал ту самую пачку сигарет, которую купил недавно.
- Эй, - голос раздался за спиной, но Юнги не шелохнулся, - закурить не найдется?
- Не курю, - соврал Юнги, - и тебе не советую.
- Я сигарету просил, а не совет.
Его ответ разозлил Юнги, заставив обернуться. Парень стоял, опустив руки в карманы широких бежевых штанов, и Юнги, наконец, смог рассмотреть его лицо как следует. Он увидел акварельные губы – такие светлые, лишенные пигмента, что складывалось впечатление, будто розовую краску на бумаге избыточно разбавили водой. Увидел форму глаз – продолговатую и в чем-то неправильную; увидел глубокую ложбинку над верхней губой и миниатюрный короткий нос; увидел и тут же забыл, потому что пропорции были неправильные, ряд Фибоначчи был нарушен, полученное искомое число было далеко от золотого сечения.
Интересно, подумал Юнги, как я выгляжу в его глазах?
- Послушай, если я дам тебе сигарету, ты отстанешь от меня?
Парень уверенно кивнул, садясь на соседний лежак. Юнги зачарованно уставился туда, где еще пару минут назад сидело его одиночество, а теперь - этот студент. Достал нераспечатанную пачку из кармана и протянул ему прямо в руки.
- Ого, а ты неплохо зарабатываешь, да? Врать нехорошо.
Юнги вздрогнул. Хосок всегда говорил «Нехорошо». Контекст мог быть любым, не менялось только это слово, клеймом стоявшее на всех их диалогах.
- Я не врал. Я сказал, что не курю. О том, что у меня нет сигарет, я ничего не говорил.
Незнакомец вдруг засмущался: он в очередной раз поправил волосы и покрутил пачку в руках. Юнги заметил румянец на его щеках.
- А огня не найдется?
- Нет.
- Зачем же ты дал мне сигареты, если у тебя огня нет? – парень удивился, а потом рассмеялся, прикрывая рот рукой и запрокидывая голову. Его звонкий молодой смех разнесся по пустому пляжу, - раз я не могу покурить, тогда я останусь сидеть с тобой.
- Это плохая идея.
- Почему?
- Я скучный собеседник.
- Почему?
- Я неразговорчивый, - нехотя ответил Юнги.
- А я очень болтливый. У тебя примечательные черты лица, я сразу заметил, что ты чистый.
- В каком смысле «чистый»?
- Породистый.
- Как лошадь, что ли?
- Нет, - парень сконфуженно рассмеялся, но Юнги не поддержал его веселье, - то есть да, но немного не совсем.
- Книжек по евгенике начитался, студент?
Их взгляды встретились. Незнакомец дернул углом рта. Этот жест не подходил ему, как и насмешливость, осевшая в носогубных складках.
- Меня Чимин зовут, кстати.
- Круто.
- А тебя? – Чимин улыбался. Его скулы были нежно-розовые, как и его волосы.
- Ты принимаешь меня за идиота, который радуется новым знакомствам?
Чимин, все это время заглядывающий Юнги в лицо, опустил взгляд. Кудри, качнувшись, упали на глаза.
- Ты просто долго смотрел на меня, - признался он, - я думал, я понравился тебе.
Юнги достал телефон. От Хосока не было сообщений. Вдруг вспомнился Чонгук и его оголившееся молочное плечо, его изогнутые ключицы над вырезом футболки, и холодный взгляд Хосока, который кто-то красными нитями пришил ко всем выпирающим через кожу еще по-мальчишески хрупким косточкам.
- Слушай, Чанмин, - позвал Юнги, разозлившись на самого себя за свою необоснованную ревность, - не хочешь показать мне окрестности?
Чимин так обрадовался, что красивый, хмурый и мужественный пилот, словно сошедший с картинки в журнале, который он накануне листал в салоне красоты, хочет пойти с ним на не озвученное свидание, что даже не обратил внимание на неправильно произнесенное имя.
- Да, - быстро согласился он, пока пилот не передумал, - да, я хочу показать тебе окрестности. Я как раз на машине.
- Тогда поехали, - Юнги встал. Чимин подорвался следом, возвращая пачку сигарет, которую все это время мял вспотевшими ладонями.
Они шли к розовому кабриолету, припаркованному на фоне прибрежного базара, за которым возвышался тропический лес с разросшимися папоротниковыми деревьями в высоту до сорока метров.
Тот же лес заскользил зеленой завесой справа от машины, нависая с крутой горы на обрыв, который искусственно заполнили водой около ста лет назад. Юнги смотрел на небо – абсолютно черное, лишенное луны, на нем сияли только звезды и еще одна небольшая еле заметная точка, по всем параметрам уступающая ярким соседям. Это была Земля.
Чимин заметил его взгляд.
- Скучаешь по Земле?
Юнги промолчал. Он не скучал по Земле, хотя, наверно, должен был. Он думал о том, что вот эта точка – их дом. Небольшой блик, подвешенный на венерианском небе, крупица в космическом жерле, хрупкий ночной светлячок во мраке, обреченный на смерть, - это их дом.
Чимин выглядел непозволительно счастливым: он улыбался чему-то, смотря на дорожное полотно, скатывающееся под колесами. Ветер трепал его кудри. Юнги постарался вспомнить двадцатилетнего себя: был ли он таким же счастливым, полностью удовлетворенным своей жизнью? Жил ли он так, как хотел? Жил ли он?
Столкнувшись с самим собой в зеркале заднего вида, он отвел взгляд. У него были непропорциональные, небольшие глаза, крупный нос и тонкие губы. Морщины рассекали лоб. Лицо с острым подбородком и круглые щеки, несмотря на то, что он был худ, как щепка. Он не мог слишком долго выносить свое отражение, поэтому принялся рассматривать миловидного Чимина, погрузившегося в подростковые хрустальные мысли и не замечающего, что Юнги холодно изучает его. Вот, что в нем было странно: он выглядел чересчур жестоко женственно, когда был серьезен, но стоило ему улыбнуться, как черты лица смягчались, и он становился просто красивым молодым мужчиной.
«Господи, - подумал Юнги с отвращением, - у этого парня отвратительный вкус на людей».
Чимин повернул к нему лицо, с энтузиазмом говоря что-то, и Юнги показалось, что его глаза больше не голубые, а как две Венеры на утреннем земном небе – ярко-белые.

Когда Чонгук родился, его маме сказали, что у нее – девочка.

Почти не соврали.

Свое детство с родителями он помнит урывками. Самое яркое воспоминание, приходящее к нему в кошмарах, - это гостиная, в которой его держали взаперти. Долгие дни и ночи, сливающиеся в одно неразборчивое целое, отсчитывали сезоны. Чонгук рос в холоде и темноте старых стен. Почему-то в этой комнате всегда было морозно, даже когда за окном цвело лето. Он болел, но его никто не лечил. Он плакал, но его никто не успокаивал. Он звал маму, но никто не приходил. Иногда свет из коридора просачивался сквозь дверную скважину: луч падал на ковер. Чонгук, лежа на диване и подложив под голову сразу несколько подушек, зачарованно смотрел на эту точку – пятнышко света размером с горошину. Реже он слышал разговоры, а если звук и проникал в комнату, то это всегда были слова, произнесенные звонким голосом матери. То, что говорил отец, было трудно разобрать. Его голос, низкий и тихий, оставался далеким и недосягаемым, он разбивался о дверь и распадался на бесформенные куски.
Гостиная была большой, немного вытянутой: больше прямоугольник, чем квадрат. Тяжелые шторы отрезали помещение от солнечного света. Возле двери, в противоположной от дивана стороне, стояло пианино. Чонгук не умел играть на нем, поэтому, когда он поднимал крышку, то просто смотрел на пожелтевшие клавиши, не выказывая и желания прикоснуться. Ему нравилось само ощущение возможности касания. Однажды он нарушил свой привычный ритуал: открыть – посмотреть – закрыть. Клавиши оказались прохладными и отполированными, в некоторых местах он нащупал сглаженность углов – потертости от долгой игры. Тогда он понял, что пианино очень старое. Возможно, старше его отца.
«Пусть оно остается немым, пусть его безмолвность отражает мое изгнание». Откуда в его голове взялись подобные мысли, Чонгук и сам не знал. Они просто всплыли из глубины, из темноты, и не хотели тонуть. Не хотели поддаваться забвению.
Когда Чонгуку исполнилось семь, к нему стал приходить учитель. Этот пожилой мужчина с густыми седыми бровями и лысеющим черепом относился к нему с бережным сочувствием. Теперь в холодной темнице томились оба, однако, у одного всегда была возможность уйти. Чонгук рос, словно цветок, лишенный солнечного света.
Часто он, раздевшись, подходил к зеркалу и рассматривал себя, не понимая, что с ним не так. В своих глазах он выглядел обычно: две руки, две ноги, одна голова. Самое обычное тело. Тогда он решился – он спросил учителя: «Я не такой, как другие дети?».
На следующий день Чонгук нашел среди учебников атлас по анатомии человека. Он листал глянцевые страницы: внимательно изучил раздел с костями, а затем с мышцами, и вот, наконец, нашел то, что искал: два человека в полный рост. Мужчина и женщина. Чонгук равнодушно кинул взгляд: оба похожи друг на друга, разве что женщина пониже и у нее на груди что-то выпирает. Мужчина выпуклостей был лишен. «Я такой же, как и он», - заключил Чонгук шепотом, а потом заметил кое-что, чего у него не было. Он нахмурился и нехотя, буквально заставляя себя, перевел взгляд на женщину. Сердце его заколотилось.
«Этого не может быть».
Он открыл титульный лист, чтобы убедиться, что это реальная книга. Никаких намеков на шутку он не обнаружил, тогда, поднявшись из-за стола, он подошел к зеркалу. Долго смотрел себе в глаза, словно успокаивая, а потом, быстро и не раздумывая, стянул штаны. Ошибки быть не могло. Он – женщина. Но не абсолютная женщина. И не абсолютный мужчина. А что-то между, ровно посередине.
«Это плохо? Плохо не быть кем-то одним? – Чонгук задумался, - может быть, мне нужно время, чтобы развиться? Может, я просто немного недоразвитый и мне нужно дозреть? Если так, то все в порядке, и все, что необходимо – время. Я подожду, пока у меня не вырастет что-то одно».
Но годы шли, а в нем ничего не менялось. Со временем пришли боли в животе, тогда он обрадовался – началось! Но спустя пару дней боль иссякла, словно кто-то, наконец, закрутил капающий кран. Чонгук постепенно и неотвратимо, ступень за ступенью, осознавал. Ничего не изменится. Он злился, беззвучно рыдал, потому что кричать было стыдно. А потом к нему пришли незнакомые люди. Впервые покинув стены гостиной, Чонгук увидел мир. Стояла зима, из окна машины казавшаяся чудом, олицетворением волшебства. Снег падал медленно, украшая голые ветви деревьев. Он оседал на раскаленный капот машины, под которым гулко рычало металлическое сердце, и сразу же таял.
«Мир так красив, а я так уродлив».
Выйдя у ворот светлого и высокого здания, Чонгук почувствовал, как его щеки покрываются коркой инея, и вот он уже весь посиневший и ледяной, отливающий в свете холодных солнечных лучей бликами предрассветного неба. Чья-то рука легла ему на плечо, подталкивая к главному входу. Он повиновался ей без должного смирения. Чувство протеста с годами росло в нем, назревало гнойником. Он ощущал свое тело не так, как обычные люди. С уверенностью Чонгук осознавал, как слаженно он функционирует, какой единый и цельный у него организм.
Так было всегда: любовь к миру, ко всему живому, переполняла его. Но любовь к себе так и не сумела прорасти в сердце. Любить себя, как известно, труднее всего.
Длинные коридоры, не знающие шума, были выстланы коврами. Они простирались железнодорожными колеями, проложенными перпендикулярно друг другу. По бокам, одна за другой, томились в ожидании жильцов комнаты. Высокие потолки, вылепленные фреской, рождали эхо. Свежий, практически стерильный солнечный свет проникал сквозь окна, бросая едва теплые лучи на заправленные постели. Чонгук сливался: его льдистые глаза блестели заиндевевшими черными сапфирами, полупрозрачна кожа была еще одним источником света.
Дети интерната ненавидели зиму: они кутались в свитера, сидели у каминов и не ходили во двор. Чонгук среди них казался самому себе вылепленным из другого материала – хрупкого, но прочного. Сколько свободных минут он провел, стоя на крыльце и смотря на усыпанный белым серебром мир. Спустя годы заточения, все вокруг казалось ему совершенным: изгибы скамеек, вытянутые в мольбе древесные ветви, змеящаяся протоптанная тропинка среди снега и лица людей, работающих и живущих в интернате.
Жившие здесь были отмечены печатью смерти. Чонгук научился видеть ее так же, как привык не замечать собственное уродство. И несмотря ни на что, эти люди были вершиной божьего замысла, бликом солнца, зацепившимся за вершину Эвереста. Чонгук внимал их мыслям, вырисовывавшимся на лицах. Здесь умирали тихо: кого-то увозили ночью, но чаще рано утром, когда небо только начинало светлеть, и тьма все еще стелилась по крышам.
Интернат, стоящий среди гор, был отмечен ускользающей надеждой. Жизнь казалась железной дорогой с единственной остановкой – конечной, на которой всему приходило забвение. Невозможно было сойти с этого поезда, если уж ты на него умудрился сесть. У всех была одна судьба.
Однажды Чонгук стал свидетелем одного зрелища. Все произошло в феврале, когда зима пыталась удержать свои позиции и ударила морозами. Погода стояла сухая и снежная. Выйдя из опустевшей столовой, Чонгук прислонился лбом к стеклу, смотря во двор. Самому себе он казался невероятно легким, его словно что-то тянуло вверх за макушку, и все печали на момент отступили в сторону. Чонгук смотрел на заснеженный двор, ничего не чувствуя, только прозрачность. Вдруг он увидел человека, шедшего сквозь сугробы с усилием. Сгорбленная фигура, закутанная в плащ, привлекала внимание. Чонгук узнал его: это был один из пациентов. Невозможно было услышать звуки снаружи, окна не пропускали шума, но по тому, как содрогалось чужое тело, было ясно, что жильца сотрясает удушающий кашель, длящийся так долго, что Чонгук решил, что он не стихнет, пока легкие не окажутся на снегу.
Спустя какое-то время Чонгук вышел во двор. Ему было интересно посмотреть на то место. И он бы не удивился, если увидел бы выкашлянное легкое. Но снег был практически непотревоженным, только алые капли, подобно рассыпанному пшену, заметались вновь разыгравшейся метелью.
Чонгук замер, чувствуя, как очищается: метель проходила сквозь него.