Я кричал в пустоту, и пустота ответила мне джазом

[neks]

Название: Я кричал в пустоту, и пустота ответила мне джазом
Автор: мурлыкнула
Артер: neks
Фандом: BTS
Пейринг/Персонажи: Тэхен|Намджун, oneside!Намджун/Юнги, Чонгук|Юнги, Тэхен|Чимин, Сокджин, Хосок
Рейтинг: PG-13
Размер: ~40 000 слов
Жанр: au, мелодрама, социальная драма
Саммари: Что-то определенно случилось в тот момент, когда Сокджин сбил Чонгука. Или не сбил? А, может, это произошло многим раньше, когда Чонгук раскрыл секрет Намджуна. Или наоборот – гораздо позже, – когда Намджун встретил Тэхена.
Примечание: плейлист, чтобы распробовать подробней

Первым был крик.


– Тэхен сбежал! – услышал Сокджин, ответив на звонок.


Голос Чимина в наушнике взорвался ослепительно и на поражение, наводнил умиротворенный сливочный салон автомобиля чем-то испуганным извне. Сокджин моргнул слепо и оглушено, дезориентировано крутанул руль.


С ним всегда случалось что-нибудь этакое не ко времени, когда он выглядел прилично и ухоженно, а не как после полной смены в клинике. Новенькие дизайнерские костюмы никогда не жили у Сокджина долго и счастливо, предпочитая короткое существование. Сегодня определенно был именно такой день. Сокджин мог поклясться.


Горсть моросящего дождя бросилась в лобовое стекло.


Букет прокатился по сидению и упал куда-то в темноту под креслом.


– Черт! – это был уже Сокджин.


Он с силой надавил на педаль тормоза, покорно смиряясь со своей безнадежной судьбой, одним ухом слушая Чимина, другим – Ариану из личного плейлиста. Она должна была привести его в чувства после бешеного темпа рабочего дня, но сейчас лишь раздражала. Каждый звук внутри автомобиля бил по сердцу, загоняя его на черное дно живота. Это, конечно, было невозможным, но Сокджин ощущал его и брючным ремнем, и ремнем безопасности.


Тормозной путь от его выходки точно был в десяток метров.


– Чимин, я перезвоню! – Сокджин отключился, не дожидаясь ответа.


Возможно, это было некрасиво с его стороны, как-то неприлично, особенно, учитывая то, кем он являлся и пытался казаться перед другими, перед собой, но только вот сейчас было совсем не до Чимина, и уж тем более не до Тэхена. Сокджин содрал гарнитуру с уха, бросив ее куда-то на приборную панель, не пытаясь быть аккуратным. Показалось, что она звонко брякнула о стекло.


Через блеклую паутину дождя ни черта не было видно, все казалось размытым и ускользало от взгляда, немного похоже на то, как бывало после отличного вечера в баре, только этот вечер, в котором Сокджин находился сейчас, ничем хорошим в обозримом будущем не грозил. Да и что приятного можно ждать от.. автомобильной аварии? Сокджин не был уверен в том, что это была она, потому что затормозил все же вовремя, но все-таки.


Под ноги выскочила лужа – Сокджин вывалился из салона, не проверяя что там на асфальте, а на асфальте была скользкая, размытая шинами, сплошная грязь. Дорогущие сокджиновы оксфорды – от носка до пятки – оказались в мерзкенькой коричневой жиже; как и не менее дорогие брюки.

Сокджин, заслонив глаза ребром ладони от мороси, прочавкал вперед, с тревогой глядя на пацана, скрутившегося поперек грязной трассы. Дождь просачивался за шарф, за воротник, морозил шею, дождь бил по чужой куртке с этим монотонными и раздражающим звуком. Сокджин присел – пальто тут же ухнуло в самое сочное. Пришлось без особого удовольствия подобрать изгвазданные полы, чтобы хоть как-то спасти свое дорогое пудровое совершенство. Свободной рукой Сокджин дотронулся до незнакомца и легонько потряс его, предельно аккуратненько, чтобы, не дай бог, не потревожить что.


– Парень? Жив? – должен был быть жив, потому что крови Сокджин не увидел – посветил телефоном, – а столкновения, когда был в машине, не ощутил совсем; да и на глаз – между капотом и мальчишкой был, конечно, не такой впечатляющий, но все же зазор. Все, впрочем, могло случиться, но Сокджин надеялся, что обойдется. День у него пусть и был суматошным и хлопотным, но при этом – хорошим. И должен был так и закончится.


Пацан что-то неразборчиво простонал и дернулся под рукой. Не как в припадке, что уже радовало, а, скорее, показывая, что он жив и более менее цел. Не целый бы только голос подал. Сокджин расслабленно выдохнул. Он и не думал, что был так напряжен, дожидаясь хоть какой-нибудь слабенькой реакции.


– Скорая едет, – сказал он громко и четко, чтобы через ветер и дождь его было хорошо слышно. – Я бы предложил тебе перебраться в машину, но, боюсь, что у тебя может быть перелом, а я его только зазря растревожу.


Сокджин все же был простым ординатором по педиатрии, а не кем-то с большим опытом и практикой. В компромисс он снял с себя слегка уделанное пальто и накрыл им парня; чтоб было теплее. Самому Сокджину – как оказалось – было нормально и в пиджаке; тот хотя бы был пока что еще сухим и чистым, в отличие от.


Он поднялся, потер затекшую поясницу, убрал со лба мокрую челку. Вечер был не по-декабрьски сырым, а по витавшим настроениям – не в меру сюрным; словно они стояли не посреди пустой дороги, пролегающей через спальный район, а оказались каким-то образом в линчевых пригородных декорациях. Вот вам и благодушный вечерок для приятного свидания. Сокджин достал телефон из кармана брюк и открыл диалог в лайне; непросмотренными мигали три сообщения от девушки-на-Рождество. Он не знал, что лучше написать в сложившейся ситуации, поэтому просто извинился и предложил перенести встречу на другой раз. Такое обычно не прокатывало, но это в любом случае было лучше, чем совсем ничего.


С телефоном в руках Сокджин вспомнил про звонок Чимина и его панику о Тэхене. «Черт», – веско рассудил Сокджин, устало потирая затылок. – «От детенышей одни беды». И он знал, о чем думал. Через его руки ежедневно проходили по десятку таких.


Парень на земле мелко и прерывисто дышал. Хотя было понятно, что не от того, что больно, а – страшно.


Сокджин проклял свое мягкое сердце, на которое было так легко воздействовать, и снова опустился перед мальчишкой, положил ладонь ему на влажные волосы и погладил так, как обращался с пятилетками на приеме: уверенно, но ласково – и сказал спокойным голосом:


– Не бойся, все будет хорошо, – не переставая медленно водить рукой по голове.


Парень доверчиво обмяк.


/


В клинике было так светло, как бывает только в темное время суток: белый искусственный свет с потолочных панелей пропитывал белые же стены и кафельный пол, намытый до блеска. Сокджин сидел в лобби перед приемным покоем на жестком кресле, прикрыв глаза и ожидая медсестру, или дежурного травматолога, или хоть кого-нибудь, кто бы сказал ему, что с парнем все утрясли и Сокджин может заниматься чем угодно: хоть ехать домой, хоть отправиться пить в бар, хоть ловить пропавшего Тэхена – все, что душа пожелает. Осмотрели-то пацана еще в машине скорой, да и было там скудное и незначительное: пара ушибов, вывих и то ли стресс, то ли переутомление, из-за чего ребенок время от времени отключался – и зря только Сокджин переживал. Мог бы еще там, на трассе, отругать несмышленыша за выверты на дороге и отправить на все четыре стороны, а нет же.


«Вот и сиди теперь», – едко покорил себя Сокджин. – «И нечего жаловаться, раз таким уродился. Кошмар».


Хорошо хоть, что Сокджин сообразил отвезти мальчишку туда, где сам работал; так хоть лишних глаз избежать можно было, да и слушкам уж лучше крутиться только среди них, чем тянуться из других больниц и разбредаться так, что Сокджину точно пришлось бы в скором времени щеголять кучей нелестных прозвищ. А в своей – хорошо, отцовской, – клинике все было родным. Сокджина тут знали чуть ли не с малолетства, и никому бы в голову не пришло выдумывать что-нибудь невероятное; посмеются, позубоскалят немного – ну и пусть, не страшно.


Сокджин так в это погрузился – сам уж умудрился придумать с десяток сочных сплетен, – что пропустил, как к нему подошла незнакомая медсестричка.


– Прости, – прелестные молоденькие девочки всегда пробуждали в Сокджине вежливость, даже если он был не в состоянии достойно ее проявлять. – Не повторишь? Кто он?


Медсестра быстро глянула в приемный бланк, вложенный в планшетку, и сказала еще раз:


– Чон Чонгук, восемнадцать лет. При клинике не наблюдался, так что в нашей базе его нет.


– Так и знал, что проблем не оберешься, – ох уж эти восемнадцать.


– Несовершеннолетний? – что-то прочитав по лицу, вопросительно уточнила медсестра.


– Ага, – Сокджин поморщился. – Ужас.


С несовершеннолетними всегда были сплошь заморочки, бумажки, ответственность, поиски опекунов, контакты которых, порой, приходилось требовать с угрозами. Сокджин, благо, этого на себе не испытывал, но от старших коллег столько всего наслушался, что мог лишь молча радоваться, что его эти подростковые беды в большинстве своем обходили стороной.


– Он не сильно похож на того, кто будет доставлять проблемы, – медсестра прижала планшетку к груди. – Хорошенький.


Все они были хорошенькими, красивенькими, с милыми личиками, совсем не выглядели детками, за которыми надо постоянно подчищать, но выяснялось, что именно такими они и были. Беспокойными детишками, не жалеющими нервы своих родителей.


– Только.. – Сокджин, уловив заминку, поднял взгляд на девушку.


– Что-то еще? – спросил он, побуждая ее продолжать.


Она выглядело немного беспокойной, хотя заговорила, не сверяясь с бумажками:


– Думаю, вам следует знать, раз он здесь под вашей ответственностью, – как бы Сокджину не хотелось этого избежать, но, да, так и было. – Первичное обследование выявило, что это не несчастный случай. Общее состояние мальчика и характер ушибов.. – медсестра протянула Сокджину планшетку. – Все говорит о том, что он сам бросился под вашу машину, доктор Ким.


Блеск. Суицидничек. Только этого Сокджину вечерком и не хватало – подростка-самоубийцы, конечно. Костюм был убит, свидание накрылось, хотелось есть и прилечь, а у него тут ребеночек. С которым сидеть, выпытывать телефон родителей, за которым глаз да глаз.


«Попал ты, Джинни», – мысленно заскулил Сокджин, а вслух сказал:


– Вечер становится все лучше и лучше.


/


Чон Чонгук, восемнадцать. Экзамены, домашние ссоры, первая любовь, проблемы с алкоголем, несоблюдение комендантского часа – Сокджин прикинул спектр возможных подростковых проблем и невольно умаялся уже на этом, совсем не желая разбираться со всем, свалившимся на него. Для этого были другие люди: старше, компетентнее, терпеливее – но сейчас все они были заняты другими делами, должно быть, считая, что с одним-то ребенком Сокджин уж как-то справится. Справится – да, деваться некуда, но вертеться в этом все равно не хотелось.


– Ты, Чон Чонгук, – пацан вскинул хмурый взгляд. – Да, ты, послушай, пожалуйста, меня внимательно.


– А то повторять второй раз не будете? – этот Чонгук, видимо, робким и послушным не был. Ну, Сокджин и не сомневался.


Всегда знал, что, если на него однажды и свалится какой-нибудь такой ребенок, то обязательно дерзкий и озлобленный. Как во всех школьных дорамах на национальных каналах, где молоденькому преподавателю-тире-кому-угодно приходилось разгребать за слишком неуемными. У Сокджина полжизни из подобных клише.


– Умный, да? – Сокджин сунул ладони в карманы брюк, нащупал телефон. – Ну, значит, разберемся со всем быстро. Мне нужен номер твоих опекунов.


Сокджин повертел смартфон в руке и протянул Чонгуку – строка ввода номера уже была выделена. Но, конечно, было бы слишком просто возьми сейчас мальчишка телефон и быстренько набери нужные цифры. Ничего подобного. Чонгук с отчетливой неприязнью на своем милом личике проследил за жестом Сокджина и отвернулся, уставившись на что-то в другой стороне. Сокджин решил, что он был типичнейшим подростком, то есть: ужасным, бунтующим и своевольным. Папочка и мамочка его, вероятно, обожали, а то как же, Сокджин это с одного взгляда уже различал: и любимых детишек, и тех, на которых всем плевать. Чонгук явно был из первых: ухоженный, славный, красивый ребенок, птенчик, которого мариновали в здоровой домашней атмосфере. Блеск, серьезно, худший тип из возможных. Сокджин постарался вздохнуть не так раздраженно, как хотелось. Он знал, что детки не любили, когда об их проблемах сообщали родителям. Даже Чимин, когда что-то случалось с Тэхеном, звонил не его родителям, а Сокджину, хотя Сокджин был для него по большей части никем.


«И вот опять – везде я. Незаменимый я», – телефон одним свои видом напоминал, что Сокджин так за все это время и не нашел минутки перезвонить Чимину и справиться о том, что там все-таки у них приключилось. Было немножечко неловко, ровно на столько, сколько положено человеку его профессии и репутации, но Сокджин рационально размышлял, что Чимин тоже уже не маленький и как-нибудь переживет. У него, вон, были родители, в конце концов; и у Тэхена – тоже. Сокджин мог с чистой совестью оставить все на них и забыть. Правда. А он – какой молодец – вспомнил, подумал, слегка устыдился. Хороший человек. Незаменимый же все-таки.


Сокджин отложил телефон на тумбу рядом с койкой, сам сел на табурет и попытался объяснить все спокойно, представляя на месте Чонгука какого-нибудь беспокойного родителя, приведшего своего птенца на прием. С ними тоже приходилось так – как с детьми.


– У тебя, конечно, ничего серьезного: пара ушибов, несколько царапин, что-то там еще – тебе уже говорили, только.. Из больницы без опекуна все равно не отпустят, сам понимаешь, умный же. Так что, – Сокджин забросил ногу на ногу, расправил складки на брюках, стараясь игнорировать то, что они все были в дождевых разводах и грязных брызгах. – Мне нужен телефон кого-то взрослого, – он помедлил и исправился: – Совершеннолетнего. Я за тебя ответственность нести не собираюсь.


Было в некоторой степени грубо, обычно Сокджин так себя не вел, оставаясь вежливым и уравновешенным, но сегодня всего навалилось как-то чересчур и сразу, и Сокджин устал справляться и держать себя в форме. Впереди ему еще предстояла обстоятельная беседа с опекуном мальчишки, поэтому остатки вежливости Сокджин берег на потом.


Чон Чонгук сидел на койке, прижавшись спиной к поднятой подушке, и походил на сердитую нахохлившуюся птичку. «Сейчас как клюнет», – подумал Сокджин; и еще про то, что парень был сейчас не чище самого Сокджина – даже хуже. «Воробышек», – решил он. – «Прямиком из дворовой лужи». Хотя воробышки были в меру очаровательными, а Чонгук Сокджину не сильно нравился. В другой день он, скорее всего, отнесся бы к нему без неприязни, но сегодня Чонгук испортил Сокджину чудесный вечер, и он не старался быть лояльным, и добрым, и испытывать какие-то положительные чувства.


«Чайка тогда», – наконец заключил Сокджин, придя к внутреннему согласию. – «Такой же противненький».


– Так и будешь молчать, Чон Чонгук? – стрелки на часах неуклонно стремились к ужину, в животе уже начинало крутить от голода. Все-таки Сокджин планировал поесть на свидании, а тут – бац! – и ни ужина, ни свидания, зато – целый вредный ребенок.


– А вам что? – Чонгук скрестил руки на груди, подобрался, будто на него собирались напасть.


– А мне – домой, – Сокджин напротив же – сел более расслабленно. – И тебе бы не помешало. Волнуются все поди.


Чонгук наморщил нос, на лице мелькнуло что-то грустное и темное, а в следующую секунду взгляд снова стал упрямым, до смешного по-детски вызывающим:


– Ага, как же, – отфыркнулся он.


– Как же, – подтвердил Сокджин. – А то ты тут первый такой. Матери потом прибегают и плачут, что воспитали неправильно, не уследили, виноваты во всем. Как же, как же. Знаем, проходили.


Это, казалось, пацана чуть-чуть проняло, потому что он с каким-то виноватым видом качнулся и зарылся носом в согнутые колени, в огромные рукава толстовки, потонул во всей своей большой черной одежде – только уши пылали, безжалостно выдавая внутреннее состояние. Вот вам и наглый птенчик.


Сокджин положил свой телефон рядом с Чонгуком на одеяло. Не слишком навязчиво, но вполне очевидно.


– Есть те, кто за тебя переживают, Чон Чонгук. Подумай о них.


Чонгук копался дольше, чем Сокджин ожидал, замирал над каждой цифрой, искоса поглядывал, но продолжал тыкать пальцем по экрану. Присмирел немного, наконец-то, а то Сокджин уж устал сидеть на этой жесткой табуретке и ждать какого-то движения.


В том, как Чон Чонгук отдал Сокджину телефон, тоже был этот привычный вызов, но проигнорировать его оказалось довольно легко.


– И? – номер – это славно, чей только вот?


Чон Чонгук дернул плечом:


– Это друг. Юнги-хен.


Уже лучше.


– А фамилия у друга есть? – Сокджин нажал на «вызов» и поднес телефон к уху.


– Мин Юнги.


Долгие гудки неуютно отдавались гулким шумом в голове – та уже давно болела и молила об обезболивающем, но куда там. Чонгук смотрел взволнованно; он даже полное имя друга произнес таким голосом, словно умирать вот-вот собрался, а оно было его последним секретом, финальной тайной. Ох, максимализм, ужас.


И тут гудки сменил голос:


– Да?


/


– Айди? – Мин Юнги – друг, взрослый, совершеннолетний – нахмурился в тон Чонгуку, сурово сунул руки в карманы куртки, и Сокджин едва подавил несерьезный смешок, совсем не соответствующий ситуации.


– Пожалуйста, – он постарался очаровательно улыбнуться.


Карту, поданную двумя руками, Сокджин взял, зеркально отразив жест, хотя это и слегка отдавало церемониями при обмене визитками. Мин Юнги поджал губы и бросил тяжелый взгляд на Чон Чонгука; Сокджину показалось, что между ними не все было гладко, но раз уж все они собрались тут, то, значит, половина дела была решена, и Сокджину теперь только оставалось удостовериться, что все формальные правила соблюдены, бумажки – подписаны, а карточка – закрыта. Сущая легкотня.


Первые цифры в персональном коде – девять и шесть – соответствовали нужному возрасту. По нижней границе, да, почти впритык, и лучше бы здесь были официальные опекуны, но что есть, то есть, и Сокджин был рад, что ему не придется маяться в клинике дольше, а еще, возможно, он найдет в себе сил и желания заехать куда-нибудь поужинать. Совсем неплохо, учитывая то, что еще час назад он считал, что самолично сбил мальчишку и морально готовился предстать с повинной перед отцом, который что-нибудь бы придумал. Хотя и спросил бы потом не в меру, тыкая Сокджина носом в глупый проступок.


Сокджин для своего папочки был славным и прилежным, но тупеньким сыночком. Прелесть. «Я – как мой папаша», – к Чонгуку у Сокджина было вот такое. Ну, к деткам в целом. Ромашки, птенчики, котятки. Это то ли ужасало, то ли умиляло. Сокджин вздохнул, снова посмотрел на айди, на прямоугольник фотографии, подивился, как можно на снимке выглядеть так пушисто и убито одновременно.


Усталость не дала воспрянуть, но, все же, Сокджин почувствовал себя капельку лучше.


– Пожалуйста, – сказал он снова, возвращая карту.


Мин Юнги принял ее с коротким кивком, небрежно затолкал в карман, исподлобья посмотрел на Сокджина:


– Надо будет что-нибудь подписать, заполнить? – он спросил это таким тоном, что Сокджин сразу понял, что Мин Юнги тоже не сильно-то хотел тут задерживаться.


Что ж, скорейшее решение дел было выгодно для них обоих.


– Это займет пару минут, – Сокджин кивнул на табурет возле койки. – Присядьте пока, я сейчас вернусь.


Они соблюдали какой-то глупый официоз друг с другом, хотя Сокджин все еще был мокрым, его волосы беспорядочно свисали по обе стороны лица, липли влажными прядями ко лбу, а костюм выглядел так, словно Сокджин выгуливал его неделю по самым грязным улицам где-нибудь в пригороде, потому что в Сеуле точно таких бы не нашлось; Мин Юнги напротив тоже не тянул на представительного человека, а они все равно расхаживались, будто были важными шишками.


Но на самом деле Сокджину было лень об этом думать. Ну, пошаркали, ну и что, у Сокджина это было профессиональной привычкой, а Мин Юнги мог быть просто исключительно вежливым человеком.


Когда он уже развернулся, чтобы пойти забрать из регистратуры бланк выписки, то услышал за своей спиной: «Ты меня разочаровал, Чонгук», – произнесенное прохладно и тихо. Сокджин даже на секунду подумал задержаться, но пересилил внутреннее тревожное чувство, зашагав дальше. В конце концов, чужие межличностные проблемы не попадали в сферу его влияния, а вмешиваться в жизни совершенно посторонних ему людей – дело последнее. И без того забот было полно.


В клинике было удивительно людно, хотя сначала Сокджину казалось, что она была пустынной, но, должно быть, как только переживания, за которыми он ничего не видел, стали отходить на второй план, то стало возвращаться все остальное. Врачи, медсестры и медбратья, лаборанты из института на третьем этаже, пациенты – все сновали туда-сюда, переговаривались между собой, были заняты своими личными важными делами. Сокджин помнил, что сегодня было воскресенье, поэтому с легким недоумением крутил головой, не понимая с чего такой ажиотаж. Подойдя к стойке регистрации, поинтересовался:


– Придется сегодня задержаться? – он облокотился о столешницу, явно ощущая, как одеревенели плечи и затекла поясница.


«Ванна. Или душ», – мысленно молил он. – «Ужин. Кровать. Домой. Скорее, пожалуйста».


– Видимо, – улыбка у девочки хоть и была утомленной, но все равно чудесной. – Чон Чонгук? – уточнила она, переведя взгляд на экран компьютера.


– Он самый.


Распечаток вышло двенадцать листов – два оригинала и две копии по три. А потом ведь еще писанины в никому ненужной карточке на час, но это Сокджин собирался делать завтра. Сегодня он уже не работал, его служба уже как пару часов подошла к концу, поэтому он имел полное право отложить все дела на потом. Хотя, в полной мере это сделать все равно не получилось бы.


Сокджин неуместно вспомнил про Чимина. Мысль о нем и Тэхене постоянно мелькала где-то на задворках, оттесненная более насущными вещами, а теперь снова пробилась вперед. Ситуация с ними была странная, неясная, отдавала все той же подростковостью, чем-то надуманным и преувеличенным, постановочной драмой старшей школы, которую Сокджин желал избегать, а вот не выходило. В этом разбираться хотелось еще меньше, чем с Чон Чонгуком, но все равно было как-то неспокойно, как бы Сокджин не желал от этого откреститься. Даже сейчас что-то внутри неприятно зудело, ныло, как при зубной боли, настаивало, чтобы Сокджин позвонил и узнал все, утешил Чимина, нашел Тэхена, купил им по мороженому и заставил помириться. Так было бы правильно, определенно, но Сокджин довольно жалко оттягивал момент звонка, старался не думать о том, что стоило хотя бы написать смс или кинуть стикер в какой-нибудь мессенджер, успокоить парой добрых слов, побыть старшим товарищем – эти вещи, нелюбимые Сокджином.


Он украдкой потрогал телефон в кармане брюк через ткань, но все же отвел руку, ощущая в себе слабость и бессилие, ступор перед одним единственным разговором. Быть взрослым в таком плане не хотелось. Ездить на свидания – пожалуйста, утешать подростков – нет, спасибо. Сокджин был не обязан, а ныло только от того, что он был хорошим. Вот что.


Разрешать себе раздумывать над проблемами – изначально провальное дело, готовое при всякой удобной возможности утянуть на дно тоскливой рефлексии. Сокджина это бесило и в других, и в себе; ему больше всего не хотелось быть одним из таких людей: страдающих, ноющих, не пытающихся что-то решить. Он сейчас точно сдавался этому настроению, но пока мог затормозить, сместив приоритеты. Пришлось потрясти перед своим носом бумажками-бланками-распечатками, чтобы напомнить о первоочередном.


Атмосфера, кружащая вокруг койки Чон Чонгука, была, мягко говоря, такой, что Сокджин предпочел бы, чтобы в клинике срочным порядком объявили штормовое предупреждение, а если без иносказаний и называть все своими словами, то негативной. Совершенно точно отрицательной и совсем непригодной для их чудесного белоснежного приемного покоя. Хмурящийся Мин Юнги смотрел в стену перед собой, Чон Чонгук – краснющими и влажными глазами – на своего друга. Да уж, да уж. Осталось лишь задать самый неуместный в этой ситуации вопрос.


И Сокджин его задал, сумев изобразить великолепную профессиональную улыбку:


– Все хорошо? – он повернулся к Чонгуку, потому что мальчишка пока был под его ответственностью – до подписания бумажек.


– Да, – Мин Юнги ответил первым; он поднялся с табурета и шагнул навстречу Сокджину.


Чонгук проводил его затравленным, несчастным взглядом, казалось, таким ощутимым и пронзающим, что Сокджину самому стало неуютно от этого, от того, что он застал что-то настолько личное. Мин Юнги же стоял хоть и как-то чуть сгорбленно, но твердо. Сокджин мог на это повестись, да запросто, хотя бы ради того, чтобы поскорее отделаться от ребенка и его своеобразного опекуна, но из-за это же – ребенок же глупый – спросил снова, теперь адресуя фразу более четко:


– Чон Чонгук, – пацан вскинулся, будто только сейчас осознал, что они с Мин Юнги уже не наедине. – Все в порядке? Мне нужно твое согласие на то, чтобы я отпустил тебя,– Сокджин взглянул на Юнги. – С опекуном.


Мин Юнги издал какой-то странный звук, что-то между ироничным смешком и недовольным всхрапом, но промолчал. Тоже обернулся к Чонгуку, ожидая его решения.


Мальчишка быстро закивал.


«Ну, наконец-то», – с облегчением подумал Сокджин.


– Следите за своей чайкой получше, – беззлобно напутствовал он, когда все формальности утряслись, и Юнги поклонился на прощание, и Чонгука тоже заставил, надавив ладонью ему на затылок. Выглядело весело и нелепенько, и Сокджин не удержался. И так весь вечер загонял поглубже желание как-нибудь по-дурацки пошутить и сказать что-нибудь заковыристое.


На него уставились в две пары удивленных глаз, и Сокджин хихикнул, показательно повел подбородком в сторону очаровательного и растерянного Чонгука.


– За ребенком, – чайка насупилась. – Он ваш. Целиком и полностью.


Коротенько кивнул и развернулся ко всему спиной: к койкам, табуреткам, аппаратуре, чайке и его дружку. Все, красота, теперь можно было уронить себя на ближайший диван, или просто на что-нибудь, и самую капельку посидеть с закрытыми глазами, приходя в себя. Без подростковых бед. Прелестненько.


/


– Ты такой чудесный сейчас – красивый и помятый. Кошм-а-ар. Не двигайся, я сфоткаю.


Сокджин немного нервно вздрогнул. Не потому, что он был таким самим по себе – шарахался от каждого, – а вечер все этот, суматоха, там – Тэхен сбежал, тут – ребенок под колеса кинулся. По Сокджину славно бабахнуло, все напрочь убило: все нервы, всю внутреннюю гармонию, все исключительное спокойствие. Так много и слишком, и тело само дернулось от легкого похлопывания по плечу.


Он вздохнул и оглянулся.


– Ты чего тут? – даже сил на недовольный взгляд не было. Вышел – усталый и утомленный.


Хосок сел рядышком на табуретку, поерзал на ней, устраиваясь. Он искрился и выглядел диаметрально противоположно Сокджину – счастливо и довольно.


– Так ужинал, – он кивнул в ту сторону, где располагался кафетерий. – Жуть как вкусно. Ты б тоже поел, а то твоя божественность слегка увяла. Помнишь Со Чжисоба в «Прости, я люблю тебя»? Он там такой обросший, косматый и прекрасный? Вот ты выглядишь сейчас даже хуже.


– Ты о чем? – Сокджин так размяк после всего сегодняшнего, что уже не мог заставить голову работать. И без того приходилось прилагать последние силы, чтобы вот тут, не сходя с места, не растянуться на такой же жесткой и белой, как кресло, больничной скамеечке. Подумать о том, о сем, например, в какую химчистку лучше отдать пальто и костюм, в каком заведении заказать ужин – куча мелких проблем, самых важных, чрезвычайно. А тут Хосок прилип.


Хотя, что уж, прилип-то давно.


Прежде всего – все дело было в их клинике. Хосок проистекал из нее так же логично, как вырисовывался диагноз из союза симптомов и анализов.


Они болтались тут как-то с другим ординатором, заполняя карты, которые не успели написать во время приема. Дело происходило действительно поздно, и темноту за окном уже нельзя был назвать зимне-вечерней; там густилась настоящая ночная темень.


«А он что тут бродит?» – новенький ординатор тогда указал на шатающегося по пустому холлу Хосока.


Сокджин досадливо прищелкнул языком, суетливо переложил стопку распечаток с одного места на другое, подвинул к ним перьевую ручку и, стараясь не обращать внимания на так явно маячащего перед раскрытой дверью Хосока, попытался объяснить:


«Он не отсюда», – Сокджин махнул рукой в неопределенном направлении. – «Другое отделение».


«Как-то сложно».


Так оно и было. Ну, относительно, не так уж сложно, если привыкнуть, но для несведущего точно непонятно. Сокджин вот так тыкался, когда его тоже только-только сюда направили, свеженьким и непотасканным, не думавшим идти по родительским стопам, а потом пообвык и стал воспринимать систему, устоявшуюся в больнице, как должное. Казалось, что хотели как лучше, замахивались на большее, стремились к инновационному, а вышло так, что вот тут приткнули одно, вот там – другое, а когда поняли, что это не работает, а исправлять уже поздно – оставили как есть, будто так и планировалось изначально. Поэтому на первом этаже ютились приемный покой, травматология и кафетерий, на втором – детская педиатрия, а на третьем – институт исследования сна. Кому в голову пришло такое – батюшке, кому ж еще-то – бог с ним, ловить и отчитывать уже поздно, да и не было у Сокджина – врача без году неделя, тупенького сыночка – прав на это. Сокджин смирился, принял окружающий мир таким, какой он есть, и жил в свое удовольствие.


А Хосок повадился к нему с пару недель назад. Видимо, его положили на исследование не так давно, потому что раньше Сокджин его не видел тут, а он – в силу своей общительности и того, что детишек иногда приходилось вытаскивать из самых неожиданных мест, – знал здесь всех.

Хосок ходил не в больничном, а в домашнем, потому что по сути и пациентом-то не был; его как-то по-светски называли добровольцем, словно он был донором крови, но он не был. У Хосока, как Сокджин выяснил за обедом с институтской медсестричкой, было что-то вроде дисфункции сна, но какой именно – разузнать не получилось. Сокджин не упорствовал и не любопытствовал излишне, просто мимоходом удивляясь тому, что вечно пустующий третий этаж наконец обрел себе пациента. «Добровольца», – самостоятельно поправился Сокджин.


Выходило, что Хосок в ежедневном расписании Сокджина прочно прописался. Кошмар, однако, если все теми же хосоковыми словечками пытаться самому себе разъяснить, как до такого дошло.


– Сериал – блеск, кормежка – блеск, – Хосок болтал ногами.


Как трехлетки Сокджина. Докатились.


– Я не смотрел, – попытался отнекаться Сокджин. – И не голоден, – но это тоже те еще враки.


– Заливай больше, доктор Ким Сокджин, – тут же вторил его мыслям Хосок.


– Я не..


Хосок глянул так, что Сокджин оборвал сам себя, ощутив, что упорствовать сейчас было как-то жалкенько и по-детски. Кто тут еще трехлетка в итоге?


Сокджин задрал высоко голову, посмотрел в белый панельный потолок, пощурился на слепящие лампы. Сказал вдруг, хотя тему не хотел развивать, но вышло как обычно само собой. Да и о чем еще говорить, если весь вечер Сокджина вокруг одного крутился?


– Я сегодня одного парня подобрал. Ну, как подобрал, думал – сбил, скорую вызвал, а он, оказалось, сам там кинулся. Хотел то ли самоубиться так, то ли, чтобы на него внимание обратили, – Сокджин перевел взгляд на Хосока – тот слушал. – Я вот о чем думал: это ж как надо себя чувствовать, чтобы на такое осознанно пойти?


Вопрос-то был не в том, но это было понятно. Сокджин между строк упрятал свое: «А тебе никогда не хотелось?..» – но упрятал неловко и шероховато. Хосок хмыкнул, видно, сразу догадавшись, но больше и виду не подал, что понял, о чем Сокджин умолчал и на что ждал ответа. Обронил только:


– То ли от тяжкой жизни, то ли – по дурости. Никогда не разберешься, – Хосок посмотрел на свои руки, сжал и разжал ладони. – Грустно это.


– Ага, наверное, – кивнул Сокджин, больше не пытаясь ничего вытянуть из Хосока.


– Ни праздничка без происшествий, – после недолгого молчания обронил Хосок.


Он подхватился с табуретки, поднялся как-то гладко и плавно, красивым текучим движением, что Сокджин невольно засмотрелся и растерянно моргнул, когда понял, что Хосок подобрался к нему критически близко и теперь улыбался в лицо. Пришлось выставить руку и несильно толкнуть его ладонью в грудь – Хосок примирительно подчинился жесту и немного отодвинулся.


– С Рождеством тебя, доктор Ким Сокджин.


Ага, да, точно, Рождество же, сочельник. Сокджин ведь и свидание по этому поводу устроил, и в небоскреб «Юксам» пробился по связям, чтобы зарезервировать столик. Само по себе свидание не стоило того, но Сокджину было любопытно каково это: пить дорогое вино в компании красивой девушки и смотреть на ночную панораму Сеула. И вот он снова не узнает – хорошо или так же, как и в любой закусочной с коллегами – после определенного количества алкоголя уже и неважно.


Вот, значило, как. Сокджин повертел головой и только сейчас заметил, что холл приемного покоя был украшен аккуратными неброскими гирляндами и связками золотистых колокольчиков. У них, кажется, за это даже из зарплаты вычитали сколько-то – то ли в прошлом месяце, то ли в начале этого разговоры были. Сокджин частью себя об этом помнил и замечал, когда приходил и уходил, но ни разу четко не отражал. Даже рождественское свидание в какой-то момент стало обычным свиданием в модном месте. А тут – нате, праздничек, мальчишки всякие под колеса кидаются от большой души, ради, должно быть, шутки и смеха; или это сюрпризы у них такие – сразу с жизнью на кону. «Сюрно, как же сюрно», – мысленно повздыхал Сокджин. Хрустальные ангелочки смотрели своими хрустальными глазками и пели хрустальными голосочками. «Сюрно».


Хосок, заложив руки за спину, крутился у информационного плаката. Над плакатом как раз свисала кристальная гирлянда с фонариками – они мягко освещали острый, четкий хосоков профиль, что-то сглаживая, а что-то выделяя. Сокджин мало что понимал в красивом, но тут невольно отметил – удивительно гармонично.


– Хосок, – тот обернулся на оклик; Сокджин сказал: – И тебя. С Рождеством.


Надо было бы еще пойти забрать букет из машины и подарить девочкам из регистратуры, а то, что ж цветам зазря пропадать. Сокджин лишь на секундочку прикрыл глаза, чтобы быстренько придти в себя и все-таки сбегать за букетом, всего на мгновение, потому что проблемы вдруг схлынули, оставив после себя только это ощущение невыносимой усталости. На секундочку – и уснул.


/


Юнги явился Бог.


В костюме, с брендовыми часами на запястье, он выглядел тем, кто мог бы покупать его песни, если бы Юнги не струсил в свои девятнадцать и без оглядки уехал в Сеул на ночном автобусе. Но Юнги скучно учился в Кёнкуке, а у Бога было неинтересное корейское имя: «Ким Сокджин», – и, если он и был Богом, то от медицины. Ослепительный Бог. Он, наверное, исцелял пациентов одним своим совершенным видом. Как Иисус, аминь.


Юнги ненавидел Богов.


И стерильные клиники, как из японских медицинских дорам, и западные украшения, ангелочков, колокольчики и гирлянды – тоже; Юнги был простым, он праздновал Соллаль, а не Рождество, ему импонировали традиции и самобытность, он уважал место, где жил. Ему не нравилось отчаянное подражание чему-то, что было чужой культурой. Бесило. Бесило стоять перед Богом в белоснежной рубашке в драных джинсах и куртке с рынка. Бог устало улыбался, спокойным голосом описывал ситуацию, говорил о состоянии Чонгука подчеркнуто вежливо, акцентируя так, что чонгуково имя не звучало в третьем лице, а слова были адресованы им обоим – и Юнги, и черному комку одежды, которым стал Чонгук, спрятавший лицо.


Бог не сказал: «Автомобильная авария», – он сказал: – «Попытка суицида», – и добавил: – «Прошу прощения», – и: – «Вам следует обсудить это наедине». Он снова улыбнулся, обнажил ровные белые зубы, поклонился, будто Юнги был кем-то важным, и Юнги, чувствуя себя уязвленным и униженным, склонился в ответ. Бог сообщил: «Оплаты услуг не потребуется. Здесь есть и моя вина. Считайте, что мы в расчете», – и не стал слушать ничего в ответ, оставив последнее слово за собой. Попросил подтвердить личность, смущенно кашлянул. Забыл; Бог: сережка с подвеской, ухоженные руки, кожаные ботинки – даже не поинтересовался им, сразу пустившись в объяснения. Богам не до смертных.


– Айди? – Юнги нахмурился, пытаясь вытащить карту из кармана, – она провалилась в дыру в подкладке и царапала пальцы выглядывающим уголком. Зараза такая. Подцепить все-таки получилось.


– Пожалуйста, – Бог церемонно принял карту двумя руками.


Чонгук издавал какие-то звуки. Смотреть на него не хотелось, а на Бога – невозможно без самоистязания. Было противно и гадко. Юнги и без того последние несколько недель провел в таком состоянии, но – добавили, спасибо, блядь, и счастливого Рождества. Намджун, конечно, тут первым расстарался, смылся, оставил разгребать, оставил Юнги, оставил Чонгука, завещал еще напоследок, сука: «Будь здесь», – а так Юнги пропал бы, что ли? Куда ему, когда у них квартира на двоих, депозит на двоих, даже Чонгук – и тот не чей-то конкретный, а просто их. Живи, Юнги, пользуйся искренней дружеской добротой. Или она у них уже не дружеская была? Признание нарушило привычный ход, удобное существование. До того, как оно было произнесено вслух, все еще было зыбким и нечетким, неоформившиеся в слова чувства внутри Намджуна. Что не звучало между ними вслух – того не было. Чонгук потом похерил. А Намджун припечатал сверх. И Юнги остался виноватым. Вот она их дружба.


Юнги рефлексировал, курил прямо в комнате, безбожно насрав на намджуновы правила. Пачка опустела. Пришлось поднять себя с загаженного футона и вытащить в универ. Аж на целый следующий день. Сигарет было всего шесть. Юнги за сутки почти подох: то ли от дыма, то ли от безрадостных мыслей, то ли от того, что лежал не двигаясь. Он ощущал себя оскорбленным, брошенным, злым и мертвым. В девятнадцать было так. Словно он проебал жизнь. И сейчас – в двадцать два – то же самое, аккуратненько по шаблону, копировать-вставить, только тут он мог забрать документы из Кёнкука, по-модному заняться самообразованием, пиздеть на форумах за толерантность, а вот вернется Намджун – все равно же вернется, – и Юнги ему скажет: «Нахуй образовательную систему, и тебя – нахуй», – и уйдет не оглядываясь. Он бы так мог, он представил, прожил, повздыхал, соскреб себя с пола, нашел чистые футболку и рубашку и попинал себя на пары. Безынициативно, и лениво, и думая о будущем. Ему было мерзко от себя, от того, что ему устроили, что он это принял и сейчас усваивал, постепенно смиряясь со своим положением и тем, что впереди все равно был Намджун, и объяснения, и вязкая суета.


А спустя некоторое время ему позвонил Бог и попросил забрать Чонгука.


Юнги чувствовал чонгуков взгляд спиной: собачий, жалкий, но горящий, как всегда. Чонгука били, он кричал: «Давай, сильней!» – подхватывая какой-то нездоровый азарт, подставляясь под кулаки, оправдываясь потом перед ним и Намджуном, что его, Чонгука, так просто не взять, он всех переживет. Словно они хоть раз усомнились в этом. Юнги изучил Чонгука. Таблицу умножения он запоминал дольше, чем Чонгука. Он знал его. Бог свидетель, Юнги представлял, что Чонгук собирался выдать ему. И слышать это не хотел.


Глухая злость на Чонгука никуда не исчезла, она сидела внутри Юнги, разъедала его с той же силой, что и беспокойство за него же.


– Ты меня разочаровал, Чонгук, – сказал Юнги, опережая сопливые объяснения. Его не радовала паника, мелькнувшая в чонгуковых глазах, но стоило разобраться со всем сейчас, не откладывая на потом. – Блядь, Чонгук, чем ты думал? – Юнги упал на табурет и потер пальцами лоб, над бровями, нажимая на болезненные точки, стараясь сосредоточиться и не повышать голос. – Зря я тебя подобрал.


Он злился так явно. Юнги не был мягеньким, не сейчас, не настолько, чтобы сюсюкать с Чонгуком, который, честно, проебался. Он не говорил заботливым тоном Намджуна, его красивыми словами. Он был проще, менее выразительным, ни хуже, ни лучше, а немного другим. И не собирался изменять этому. В конце концов, это Чонгук прыгнул под машину и он же устроил киношную сцену разоблачения; ему стоило задуматься о своем поведении, а не Юнги.


«Как какой-нибудь воспитательный сегмент на тв», – только Юнги не был родителем, а Чонгук – его ребенком.


– Мне написал Намджун. Сегодня, – Юнги сунул руку в карман, нащупал телефон, но не достал его. Он помнил сообщение и так. – Привет. С наступающим Рождеством. Как там Чонгук? У вас все хорошо? Надеюсь, все отлично. Не скучайте, – это было тупое сообщение. В духе Намджуна. Юнги говорил, не смотря на Чонгука. Все еще было противно. – Что мне ответить, Чонгук? Заебись, блядь, у нас все супер, Намджун. Знаешь, Чонгук у нас теперь неудачливый суицидник. Ему лучше всех. Так, Чонгук? – Юнги говорил негромко, скреб ногтем кейс на телефоне. – Мне это написать? Потому что – это правда. Я отправил тебя домой, чтобы ты подумал о том, что сделал, а ты, блядь, бросился под тачку. Твой мозг не работает дальше девяноста шести баллов на тесте? В школе – молодец, в жизни – пиздец? – Чонгук жался на койке. Его было и жаль, и – нет. Юнги не хотел быть злым, но был. Он испугался. Его злость исходила из страха за Чонгука, и он не мог блокировать это в себе. С каждым словом становилось все хуже, но легче. Будто горечь и разочарование выходили наружу, а внутри оставалась спокойная пустота. – Я был неправ, когда выставил тебя. Я ненавидел тебя. И Намджуна. И себя. Я ненавидел нас. Я тоже должен был пойти и кинуться под машину? Или порезать вены? Или спалить квартиру вместе с собой? – действительно, было легче. Говорить, выплескивать свое расстройство, да, неправильно: Чонгук был всего лишь ребенком, Юнги не должен был судить его по себе – но он тоже был всего лишь человеком. Не Намджуном. Намджуна никогда не было там, где он был нужен. Здесь и сейчас – только Юнги и Чонгук. И они должны были разобраться со всем сами. – Я не герой, Чонгук. Если ты ждал, что я тебя спасу, помогу тебе, то ты ошибся. Это так не работает. Я не могу.. Я многого не могу. Ты должен думать своей головой и не ждать, что проблемы решат за тебя, – голова раскалывалась. Юнги подумал, мог ли он попросить тут у кого-нибудь обезболивающее. Это ведь клиника?


Он устал. Чонгук молчал.


Юнги окликнул его, но Чонгук не предпринял попытки ответить. Юнги говорил, тянул из себя важное, напуганный и злой, а Чонгук его игнорировал. Юнги с силой дернул его за плечо:


– Ты меня не слушаешь, Чон Чонгук, – встряхнул, раздраженный тем, что на него не обращали внимания. Для чего тогда он тут? – Ты меня, блядь, не слушаешь.


Чонгук слабо шевельнулся, шмыгнул носом, проблеял едва слышно:


– Извини, хен.


Вот так. «Извини».


Что Юнги ждал от ребенка? От Чонгука, которого подобрал после драки. Хорошенького, умненького, но не знающего меры. За его знаниями и смекалкой, проницательностью и способностями меркло то, что Чонгук был маленьким, юным. Юнги забывал об этом. Он забыл об этом сейчас.


Он даже не понял кто разозлил его больше. Чонгук? Он сам? Своя слепая ярость, которой он швырнул в ребенка? Он больше не цеплялся за Чонгука. Было стыдно. Будто тот, кто разочаровал Юнги – он, только он. Не Чонгук.


Юнги заговорил сухо, оглушенный всем, пришедшим в голову:


– Не извиняйся, если не понимаешь за что, – оказалось, он вскочил с табурета, когда принялся тормошить Чонгука, требуя ответа. Юнги пожевал губу и снова сел. Так говорить было удобнее. – Это тебе не стакан разбить и, ой, прости. Это твоя жизнь, – это была жизнь Чонгука. Которая только что чуть не оборвалось. Вот уж повезло ему броситься под тачку Бога. «Он живой», – неосознанно промелькнуло в голове. Юнги выдохнул. – Но ты, видимо, действительно ничего не понимаешь, раз устроил такую хуйню.


Чонгук был маленьким черным комком. Он был готов заплакать. Он выглядел так, будто его ударили. Это могло быть так; Юнги говорил резко, не пытаясь смягчиться, быть хорошим старшим товарищем. Юнги признавал за собой вину, но это не преуменьшало и вины Чонгука. Они были равны в том, сколько натворили. И когда-нибудь они это уладят.


Не сейчас, но позже: через неделю, две, месяц – они поговорят, не обвиняя друг друга. Без злости. Без обиды. Они все исправят.


А сейчас они пойдут домой. Зайдут по дороге в круглосуточный магазин, купят мяса, латук, колы и пива, Юнги посадит Чонгука за стол в их кухне, накормит и расскажет, как несколько дней смотрел только тивиэн, потому что потерял пульт. Или они могли бы взять в кондитерской праздничный торт. Со взбитыми сливками и клубникой. Ужасный традиционный рождественский торт, который ненавидел Юнги, но любил Чонгук.


Что угодно.


«Хочу домой», – решил Юнги.


/


Звонок раздался, когда Юнги держал телефон в руках.


Перед глазами было сообщение Намджуна. Его имя. Бесхитростные слова, выстроенные в простые и понятные предложения. Создавалось фантомное ощущение, что Намджун стоял перед Юнги, говорил с ним лицом к лицу.


Незнакомый номер. Намджун бы позвонил со своего. Он был до абсурда честным.


Юнги выждал еще несколько секунд и принял вызов:


– Да?


/


В какой-то неопределенный момент, ближе к вечеру, Юнги остро осознал, что готовил завтраки и ужины каждый день. Порциями на троих. Он стоял у раскрытого холодильника и смотрел на скопившиеся контейнеры, воздвигнутые башни из пластиковой посуды. Пустого места не было, но были крабовые крокеты, и тушеная говядина, и что-то неопознанное из квашеных овощей. Слишком много еды для него одного. Это могло быть определенной стадией депрессии? Страдания? Одиночества? Чего-то медицинского? Психологического? Проблемой, на которую стоило обратить внимание?


Юнги не знал. Он не чувствовал себя плохо, не чувствовал себя хорошо. Его состояние было удовлетворительным. Этого было достаточно, так?


Виджет даты на телефоне показывал, что было уже целое двадцать четвертое декабря – чуть больше двух недель без Намджуна. С того момента, как Юнги выгнал Чонгука. Не лучшее его решение, как взрослого человека, если честно.


«Я испугался», – легко оправдал себя Юнги, вытаскивая небольшой контейнер с желтой крышкой, пристроенный под несколькими похожими. – «И разозлился».


Внутри лежали две свиные котлеты, затянутые сверху белой пленкой.


«Это было подло».


Он взял котлету двумя пальцами, чувствуя, как жир маслянисто расползся по пальцам. Не противно, но как-то так, как его нынешняя жизнь. Никак. И на вкус тоже: пресно и холодно. Заебись.


«Наверное, никто не подумал тогда, что я мог растеряться. Что мне могло быть неловко».


Юнги лениво запихал остатки котлеты в рот и стал медленно ее пережевывать. Она не была плохой, или невкусной, или еще какой-то такой, но совершенно точно не вызывала аппетит. Юнги мог бы с тем же успехом съесть бумагу. И не увидеть разницы. Жизнь – жеваная бумага. Не то, что он хотел, но то, что получил. Юнги подковырнул вторую котлетку, приставшую к пластиковому дну, и выкинул ее в пакет с пищевыми отходами. Сунул контейнер под кран, наполняя доверху водой. Если бы только с ним – с ними – можно было поступить так же просто, как отскоблить жир с посудины. Пять минут, скользкие пальцы, но и это пройдет – стоило лишь хорошенько натереть ладони мылом. Юнги знал, что это так не работало. С людьми ничего не работало. Все всегда было сложнее грязной посуды и нестиранного белья. Никогда – просто. Намджун, конечно, повторял, что Юнги любил усложнять, но он и сам был таким. Это он уехал. Он оставил Юнги. Не наоборот.


Намджун его даже не выслушал. А Юнги мог многое сказать.


«Я знаю», «все нормально», «прости», – столько слов просились быть произнесенными вслух, но Намджун, оставаясь хорошим человеком, решил все сам, милосердно не предоставив Юнги выбора.


Юнги не мог даже обидеться на него за это.


Намджун был его семьей. Они жили так – как семья. Как полагалось семье: в заботе друг о друге, уважая и ценя друг друга, принимая такими, какие есть. Они даже не ссорились. И Юнги не знал, почему все обернулось подобным образом. Почему Чонгук сказал ту фразу. Почему Намджун ушел. Почему Юнги остался.


«Просто так вышло», – то ли подумал, то ли пробормотал Юнги. Находясь один, он перестал задумываться о том, что проговаривал мысленно, а что вслух. Никто не мог посмеяться над ним из-за этого.


Он ополоснул контейнер и поставил на сушку. Обтер руки о футболку.


«Просто».


Намджун сказал бы, что это судьба. Он всегда так говорил. Разбивал кружку, заражал ноутбук вирусами, обливался пивом: «Такая у меня судьба», – он неловко трогал лицо, будто пряча за ладонью смущение, но при этом все равно улыбался с убежденностью в своей правоте. И Юнги не находил в себе сил злиться, опровергать намджуновы слова. Он шел в супермаркет и покупал новую кружку. Относил ноутбук в сервисный центр. Закидывал чужую мокрую футболку в стиральную машину и искал взамен чистую. Обременительная судьба. Юнги не сопротивлялся. Намджун тихонько смеялся.


Они так жили. Юнги казалось, что им все нравилось. Все устраивало. И когда они были вдвоем, и втроем, и плохо не было. Юнги готовил, Намджун пересказывал новости из интернета, время от времени забегал Чонгук. Спокойно. Мирно. По-родственному. Юнги подумывал предложить съездить на день на Вольмидо, к морю. Зимнее было по-особенному красивым. Он знал, что никто не откажется.


Но никто не согласился. Некому. Юнги был один.


Загорелся экран телефона. Раздался стандартный звук оповещения. Юнги взял телефон со стола и поднес к лицу. Во всплывающем окне отражалось начало сообщения:


«Привет, Юнги-хен. С наступающим..», – и отправитель:


Намджун.

/

Из чего происходила любовь Намджуна? Что стояло за ее рождением? Как Юнги мог пробудить подобные чувства?

 

@темы: band: bangtan boys, Strong Heart - 2018

Comments

[neks]

/


Иногда, бездействуя и уныло существуя, Юнги пытался прикинуть, когда все началось, когда чувства Намджуна стали очевидными. После какого момента пришлось делать вид, что между ними все по-прежнему, а он, Юнги, был удивительно слепым и не замечал очевидного в силу каких-то внутренних или внешних личностных дефектов, а не просто потому, что не знал, что с этим делать. Но ему не приходило ничего конкретного. Словно однажды обнаруженная любовь вдруг оказалась повсюду, заполнила каждый их совместный день. От этого было сложно отвязаться. Идея стала навязчивой, в голове постоянно звучало: «Будь здесь», – успокаивающим голосом Намджуна.


Создавалось ощущение, что это зациклили.


Юнги спал, Юнги готовил ужин и разогревал остатки ужина на завтрак, курил, выполнял задания в универ, а внутри него зудело, не давало вести обыденную жизнь, поселенное Намджуном смятение. Растерянность. Злость. Юнги уебал в хлам кастрюлю, поджарив ней куриный суп, задумавшись о своей злобе, о роли Намджуна в этом, о Чонгуке, который беспечно влез куда не следовало, сунул нос в чужие дела, а они проглядели. Что Намджун, что он. Кретины.


Намджун всегда был таким. Хорошим человеком. Терпимым. Вежливым. Человеком намного лучше, чем Юнги когда-либо мог бы стать. Его чувства не хотелось обижать, их было правильным принять, но Юнги не мог лгать, не хотел, не Намджуну.


Юнги не был влюблен в Намджуна, а он говорил:


«Ты – лучшее во мне», – и улыбался, и щурился от улыбки, и шел в ванную, перекинув через плечо полосатое полотенце, оставив Юнги смущенным и разобранным. Со всеми этими чувствами. Со всей этой бескорыстной очевидной любовью.


Был август. Юнги помнил. Прохладная ночь. Пахло сухой травой и нагретой землей, как-то так, как бывало только в конце лета. Чонгук спал у себя дома, Юнги – курил, Намджун стоял рядом за компанию, крутил в пальцах сигарету, рассказывал о каком-то эпизоде из своей еще школьной жизни, давнем, забавном, но немного грустном. Юнги слушал, устроив подбородок на ладони, касаясь согнутыми пальцами губ, думал, что все это из-за того, что ночь. Днем о таком не говорят. А тут – интимно. Ему в глаза лезла челка. Это раздражающее ощущение тоже запомнилось, как и свое, выскользнувшее между редкими затяжками:


– Я тоже умею играть, – когда Намджун закончил историю о себе и своем школьном приятеле и их общей неудаче на конкурсе талантов. – Давно не садился. Последний раз.. лет в тринадцать? – Юнги потер переносицу ребром ладони, проигнорировал любопытный взгляд Намджуна.


Он мог закрыть глаза и с легкостью вытянуть из памяти ноты к любому изученному произведению. У него была неплохая память. Возможно, он мог бы и сыграть. Фортепьяно, да?


– А после, хен? – Намджун не напирал, но тоже, должно быть, чувствовал, что сегодня он, Юнги, ответит. У августовских ночей были свои чары.


Но Юнги ответил бы в любое время. Ему было достаточно легко говорить о детстве. Все плохое и горькое, чем порой наполнялась его юность, – уже прошло.


– А после я решил, что настоящая музыка должна быть грубой и сильной, – тогда Юнги слушал не себя, а других людей, и верил им, как себе. – Пианино – для баб. Я думал, что буду создавать другое. Без лирики и игрулек.


– Совсем на тебя не похоже, – Намджун нахмурился.


– А ты подростком, видимо, был охуенно разумным, – Юнги сбил пепел. Сигарета дотлела на четверть. Как раз хватало времени для непоучительной сказочки на ночь. Намджуну понравится. Он любил истории, которые потом можно было анализировать. Юнги, обычно, не скупился. – Все равно это был фантастический проеб. Я же не музыку сейчас пишу, а курсовую, так что.


Все брало начало в родительском доме Юнги.


До первого микрофона, первого клуба и первого трека эпик хай – пасторальное детство. Как с почтовой открытки, где зеленая лужайка, мазки-цветочки, козочки, девочка в шляпке, все очень сельское, кустарное, на дворе уже двадцать первый век, нулевые, а в квартире, где жил Юнги, кружевные занавески и дорогая и изящная столовая посуда, расписанная цветами и птицами, перешедшая по наследству. Юнги проводил дни у окна со светлыми занавесками, бренькал на пианино всю младшую школу, от души стучал по клавишам Бетховена и «Времена года» – на радость маме, ее подружкам, коллегам отца, которые говорили с важным видом: «Какой у вас чудесный сын, господин Мин. Гордость семьи», – и десятилетка Юнги – следуя родительской просьбе – играл им детские песенки, а после отсылался учить уроки.


Время то было хорошим, легким, светлым, пока Юнги не сказали по-дружбе, обсуждая какое-то развлекательное шоу с айдолами, что все пищалки и тренькалки-бренькалки – это для девчонок. Или для педиков. Нормальные пацаны таким не занимались.


Юнги тогда не был шибко умным, свободным от толпы, думал чужой головой. Тот Юнги, как одна овца из стада – по цепочке, ручеечком, за другой. Он и выдал маменьке, что больше играть не будет, без объяснений, нет, спасибо, извините, хотите – кричите, хотите – ругайте, а он, Юнги, отказывается. Сдуру еще припечатал в конце: «А хотите – пианино продавайте», – и сам же этого перепугался. И того, что продать в самом деле могли, и того, что его это задело.


Не продали, накрыли красивой тряпочкой-салфеточкой с бахромой, поставили сверху на корпус сувениры с Чеджу и вздыхали иногда. Улыбались знакомым: «Подросток, такой период, перерастет», – а Юнги копил деньги на что-нибудь стоящее, на настоящую музыку, не на треньк-бреньк-звяк.


Было умопомрачительно глупо, но чем там Юнги думал в пятнадцать да шестнадцать? Головой, да, но какой-то ее несовершенной, незрелой частью, был, прямо так сказать, куда хуже нынешнего Чонгука. Сейчас бы он не отказался от фортепьяно, но их с Намджуном квартирка не вместила бы и небольшой синтезатор, впрочем, и покупать его было не на что. Юнги экономил даже на сигаретах, при особой удаче растягивая пачку на неделю. Тут не о синтезаторах мечтать, не о ненаписанных песнях. Печальные девятнадцать давно ушли, чтобы о них сожалеть. Юнги лишь изредка предавался ностальгии, представлял себя в дорогих солнцезащитных очках, свою студию, свой псевдоним под треками известных звезд – то, что могло бы у него быть. «Мне не девятнадцать», – упрекал он себя после. – «Это не просто опоздание. Настолько не опаздывают». Юнги не сокрушался из-за этого, просыпался по будильнику, флегматично завтракал и ехал на учебу. Жизнь была умеренной; чтобы жить хорошо, Юнги всего-то и надо было выполнять обычные вещи. Ни больше. Ни меньше. Это было легко.


– И ты не жалеешь? – Намджун так простоял с незажженной сигаретой. – Ты так рано осознал себя, нашел занятие по душе, то, что тебе нравилось. Тебе не жаль, что отступил?


Юнги хмыкнул, поставил локоть на карниз, снова в любимом жесте упер подбородок в мягкую сторону ладони и чуть развернул лицо к Намджуну. Тлеющий кончик сигареты щекотал нос резковатым запахом. Было приятно: и курить, и голос Намджуна, и августовская ночь вокруг них.


Через час, приняв по очереди душ, они лягут спать. Юнги сомневался, что они будут обсуждать сегодняшний разговор в ближайшее время, Намджун возьмет таймаут, чтобы все обдумать, а Юнги не будет начинать первым. Он никогда не начинал первым, но всегда без труда поддерживал Намджуна – о чем бы тот не хотел поговорить.


Он мог бы не отвечать. Притвориться сонным, хотя, ему бы и играть не пришлось – спать хотелось взаправду. Объяснить было не сложно, просто нужно ли это было Намджуну на самом деле? Юнги уже жалел об этом, в девятнадцать лет жалел, всю осень, всю зиму. А потом жалости не осталось, он всю ее из себя вытянул, вытащи. Изжалел. Он претерпел изменения, теперь он мог даже скучать по тому времени, как по какому-то особенному.


– Ты мне рассказывал о себе, помнишь? Про обнуление? – Намджун говорил, что период выпуска был для него чистым листом, белоснежным, как и рубашка на нем в тот день. Он сказал Юнги, что обнулился и наполнился новым, отличным от прежнего. Это было близким Юнги, реформация внутри себя, переход к новой эре. Дождавшись кивка Намджуна, он закончил: – У меня было так, – Юнги затянулся последний раз, затушил окурок о край кружки, стоящей на подставке между двумя пустыми горшками, и бросил его внутрь – плавать то ли в остатках чая, то ли – кофе. – Сейчас все по-другому. Я не такой хуевый, каким был. Наверное. Не все устраивает, но тоже хорошо.



В целом – так и было. Хотя Юнги видел, что Намджун не поверил ему до конца, не был доволен услышанным. Но это ведь Намджун. Юнги иногда прикидывал, что Намджун и Чонгук были чем-то похожи, не сильно, но и их стремление к преображению было таким сильным и ярким, что выводы напрашивались сами. Даже не смотря на то, что Намджун пытался улучшить мир, а Чонгук – самого себя. Для Намджуна принять простую правду Юнги было и легко, и сложно одновременно. Наверное, он и откровения о самом себе переживал достаточное время, не быстро, а шаг за шагом.


Юнги мог ждать. Он умел. Это было несложно.


– Понимаешь теперь? – Юнги сложил руки на груди и поежился – хоть и летняя ночь, а все равно прохладно.


– Нет, хен, – Намджун протянул Юнги свою сигарету.


Юнги пошевелил пальцами и подождал, пока Намджун вложит в них скрутку.


– Ага-а, – Юнги прикрыл глаза и зевнул. Намджун выдавил из себя какой-то насмешливый звук. – Спать?


– Давай, – и Намджун открыл дверь в теплую комнату.


Расстилая футон, Юнги думал, что они часто расходились с Намджуном во мнениях. И в этом не было ничего необычного. Возможно, Юнги это даже нравилось. Особый взгляд Намджуна на многие вещи был интересен, не скучен, слушать его было в удовольствие. Он был на редкость замечательным человеком. Юнги ценил его и не хотел ничем рушить это единение.

[neks]

Намджун сказал, прежде, чем занять ванную: «Вроде бы август, а будто зима», – и как-то странно посмотрел на черное окно, на ночь за ним, на что-то. Юнги, взбивавший слежавшееся одеяло, обернулся, чтобы спросить:


– Все еще жалеешь меня? – он знал, что это так.


– Да, – и Намджун это подтвердил. – Тебе это не нужно, я понимаю, но не могу просто взять и прекратить. Я хочу для тебя лучшего. Я хочу, чтобы ты исполнил свою мечту. Люди должны исполнять свои мечты.


Намджун стоял в проходе, мял полотенце, и в его глазах было то, что Юнги хотелось проигнорировать, не видеть никогда, потому что это все очень усложняло. И он сделал вид, что ничего не заметил. Неопределенно повел плечами.


– Намджун, – пышное одеяло провалилось под весом Юнги. – Это больше не моя мечта. Я изменился. И она – тоже, – песни, студия, даже пианино – все было уже не тем, в какой-то момент между девятнадцатью и двадцатью двумя стало вещами из прошлого. Неплохими, но не теми, которые были нужны Юнги сейчас.


Юнги так ему сказал, избегая смотреть на лицо. Не потому, что стеснялся своего откровения, а из-за того, что мог увидеть, подними он взгляд и встреться с намджуновым.


– Так и правда бывает, – голос Намджуна прозвучал легче, не так серьезно, и Юнги все-таки взглянул на него. Намджун просто улыбался, как обычно, когда ему в голову приходило что-то интересное. – Я никогда не думал об этом так, но, полагаю, стоит, – его улыбка стала еще шире, какой-то совсем глупой. Юнги захотелось бросить в него подушкой. – Ты, хен, всегда подкидываешь мне задачки.


– Будет сложно, когда ты станешь умнее меня.


– То есть ты сам подтверждаешь, что это вполне возможно?


– Вероятно?

Наверное, Юнги даже мог бы это признать. Наверное, с легкость. Намджун. С полотенцем в разноцветную полоску. В выцветшей розовой футболке. Шевелит пальцами ног. Умный. Добрый. Лояльный. Хороший человек.


Существует.


Юнги вздохнул, прижал ладонь к глазам.


– Иди, – он смутился; не тогда, но – сейчас. – Мойся.


Намджун не должен был быть радостным. Не так – вдруг, но он был. Казалось, почти в восторге. То ли потому, что Юнги все-таки сумел ему что-то разъяснить, то ли потому, что сам что-то для себя вывел из их разговора. И он зачем-то сказал:


– Ты – лучшее во мне.


На лице Намджуна, в его ясных глазах, Юнги тогда увидел любовь. И совсем не знал, что с этим делать.


/


Какие-то вещи. Случай. Июль.


Это было упущением Юнги. Намджун. Они шли домой, футболки липли к спине – влажность и духота прекрасно дополняли жаркий вечер. В их районе можно было слышать стрекот насекомых, чувствовать запах листвы, скошенной травы, почти отцветшей липы, того, что не соответствовало столице, но было. Не вишни и сливы. Цивильные. Парковые. Подрезанные ветви, моделированная крона. Обычные деревья, как они – обычные люди. Юнги нравилась простота. Он отдавал предпочтение ей, выделял среди остального. Казалось исключительным, что в несложной жизни Юнги появился громоздкий Намджун. Но Юнги позволил ему сам. Его никто не принуждал на общение и дружбу. На что-то куда более глубокое, чем Юнги выбирал. И Намджун стал его ошибкой. Или исключением. В разные дни Юнги думал о нем то одно, то другое. Но даже так.


Намджун оказался юнгиным провалом. И возможностью. Но и провалом.


– Не будешь поступать? – они это проходили, тема была изъезженна вдоль и поперек, но Юнги все равно каждый раз немного удивлялся. – Совсем?


– Ты не собираешься бросать курить, – в голосе Намджуна слышалась ирония. – Совсем.


– Не смешно.


Намджун развел руками. В пакете, который он нес, звякнули друг о друга бутылки. Они собирались выпить. Вспорхнули с асфальта потревоженные голуби.


– Я не смеюсь, – Намджун качнул пакетом. Шуршание полиэтилена. Звяканье стекла. Снова.


Казалось, должно было быть неуместно, но Юнги ощутил в этом что-то подходящее случаю, окружению. Звуки человеческой жизни. Намджун говорил, и его голос тоже был частью всего. Вяло текущей реальности.


– Я уже говорил, – Намджун обернулся, и Юнги только сейчас понял, что слегка отставал, шел позади. Он ускорил шаг, чтобы поравняться. Намджун улыбнулся. – Я не могу сделать выбор, не зная, чего хочу. Я не уверен в своих желаниях, – Намджун не смотрел на Юнги. Он смотрел вперед. – Система, в которую мы попадаем, не предоставляет второго шанса. С младшей школы и до выхода на пенсию у каждого есть жизненный план. И его сложно скорректировать. Для этого недостаточно возможностей обычного человека, как я, – Юнги слышал все это. В другой форме. Другими словами. Но суть была одна. Не то что бы Юнги ждал, что что-то изменится. – Я могу перехотеть, правда, хен? Пожелать быть кем-то другим, а не тем, кем планировал год назад. Но не смогу бросить учебу, взять перерыв или перевестись, не попав под критику, – Намджун стал загибать пальцы: – Неодобрение, осуждение, слухи, избегание, издевательства. Окружающие нас люди не любят перемен, того, что кто-то пытается идти против течения, не подчиняется заведенному порядку. Это их злит. Человек вне одобренной системы, – он разжал ладонь. – Я хотел бы изменить это. Считаться нормальным, даже не соответствуя чужим ожиданиям. Оставаясь самим собой.


Вдалеке шумел проспект. Гудели автомобили. Как из другой жизни.


Юнги дотронулся пальцами до век.


Таким был Намджун. Всегда чуть больше человек, чем стоило бы. Юнги не прекращал думать о том, что ему будет сложно. Жить с подобным мировоззрением. Утомительная ноша. Не то, что добровольно мог бы пожелать себе человек, но Намджун стал таким по своей воле. Юнги жалел его с одной стороны, но с другой стороны любил его свободное выражение себя и своих чувств. Это было особенностью Намджуна. Его привлекательной чертой.


– Ты звучишь, как ребенок, – фыркнул Юнги просто для того, чтобы не молчать. Отнял руки от лица.


Намджун не звучал, как ребенок. Само собой. Дети так не говорят.


– Дети так не говорят, хен, – озвучил юнгины мысли Намджун. Слово в слово. Юнги не удивился. Все же это был Намджун.


– Ты меня понял, – пререкаться было лень.


Душный вечер давил на плечи. Юнги положил ладонь на шею, провел по ней, стирая пот. В квартире должно быть прохладно. И можно было включить вентилятор. Юнги бросил взгляд на Намджуна. Он выглядел так, будто жара была ему нипочем. Свежим и в приподнятом настроение, не смотря на слипшуюся челку, которую постоянно зачесывал назад. Намджун, заметив взгляд, направленный на себя, приятно улыбнулся. Сказал:


– Само собой, хен.


У них были разные ценности. Цели. Образ мышления. Они жили, руководствуясь разными принципами. Несомненно, Юнги думал раньше о тех же вещах, что Намджун. У него было такое время, когда желание следовать по неизведанному пути перевешивало и раздирало изнутри, жгло сердце. Те самые девятнадцать, микрофон, письма на почте, о которых такой ребенок, как Юнги тогда, мог лишь нереалистично фантазировать. Все мысли были лишь об этом. Устрашился ли Юнги их? Свобода, под которой не было никакой опоры, не внушала доверия. Университет давал стабильные гарантии. Обещал не настолько разнообразную, но, все же, и не самую скучную жизнь. Уверенное будущее. Социальный статус. Кёнкук, конечно, не SKY, но не так уж далеко от них ушел. Это был золотой билет. Как в книжке. Юнги оставалось лишь постараться, приложить немного усилий. Не самое обременительное. Рутина.


Намджун иногда упорствовал, что Юнги просто прятался за этим, боясь реализовать себя настоящего. Это было не так. Не совсем. Намджун не видел полной картины, но, когда-нибудь, они доберутся до этого, и, возможно, Намджун посмотрит на все с другой стороны. Юнги в нем не сомневался. Как и в себе. Требовалось время, чтобы разобраться с некоторыми вещами, но, в конце концов, Юнги нашел то, что было для него приоритетным. Это был его собственный выбор. Изъявление личного желания. В некотором смысле – то, о чем говорил Намджун. Юнги определился. И он считал это свободой. Не похожей на ту, о которой мечтал Намджун, но не хуже. Она не могла уступать, потому что попросту была другой.


У Юнги было достаточно времени, чтобы поделиться этим. У них было достаточно времени. Лето было похоже на возлюбленную Намджуном вселенную – бесконечность. Бескрайность. Неисчислимость.


«Я стал таким из-за тебя, хен», – поделился Намджун, когда они распили по бутылке каждый. Его взгляд был честным. – «Во мне не было ничего достойного, только набор каких-то знаний, которые я не мог применить. Но ты направил меня. Я такой, какой есть, благодаря тебе. Я рад, что мы встретились, хен». Намджун был захмелевшим. И искренним, как и в любой другой момент. Алкоголь не играл роли. Намджун мог сказать такое и трезвым. Его голова работала так.


Намджун смотрел на Юнги и глупо улыбался.

[neks]

Юнги думал, что из Намджуна вышла лучшая версия его девятнадцатилетнего. Та, которая не побоялась и рискнула. Не изменила себе. Юнги был неплохим. Намджун же был хорошим.


Очень. Замечательным. Это был просчет. Намджун. Июль. Бездонный космос. Случай. Окно было открыто. Где-то лаяла собака. Долго. Тоскливо. Гулко. Жаркие сумерки пекли спину.


Хорошим людям приходилось тяжело.


Юнги опрокинул в себя полную стопку.


На следующий день в их квартире появился Чонгук.


/


В Намджуне не было ничего странного. Парень. Человек. В обычной одежде. Его обувь была чистой. Ногти коротко подстрижены.


Он ничем не отличался от Юнги.


Намджун поклонился первым. Протянул руку:


– Пожалуйста, позаботься обо мне.


Его рукопожатие было уверенным и теплым.


/


Понимание хорошего человека пришло к Намджуну в период теплой бесснежной зимы на грани с Рождеством, когда школа была уже практически позади, а списки поступивших в университет еще не вывесили, и наступило своеобразное затишье, медленное время, которое случалось лишь в середине лета и – сейчас. И Намджун, раньше не имевший в своем распоряжении столько свободы, занятый будничными делами, домашней работой и дополнительными курсами, неожиданно нашел себя в мыслях далеких от тех, что они обсуждали на уроках, или, даже, не столько оторванных, но развернувшихся в несколько ином контексте. Когда они слушали о хороших – героических, отважных, сердобольных – людях, то Намджун не прикладывал усилий к тому, чтобы представить их вокруг, в той жизни, где барахтался сам, а принимал слова преподавателей, думая: «Ну, были же», – и что-то лениво черкал в тетради, смотрел в окно, ждал обеда.


Оставался неотличимым от других.


А потом, занимая пустые часы, он что-то смотрел, что-то читал, слушал музыку и заполнял окно браузера вкладками десятков раскрытых статей: о людях, о моде, о научных открытиях – и всего было так много, так бесконечно, и жизнь его: обыденная, комфортная, беспечная – изменилась до неузнаваемости меньше чем за пару недель.


Изменился сам Намджун.


Он смотрел на себя месячной давности без пренебрежения, без презрения, но, словно бы ему нынешнему раскрыли глаза – так скуден он был тогда, не пытавшийся расширить свое мировоззрение, не старавшийся думать глобальнее. Не в масштабах мировых нужд, а, хотя бы, на уровне потребностей своей личности, которая была заперта и неразвита. И сейчас Намджун насаждал внутри себя цветущий сад, заполнял голый непаханый чернозем крошечными саженцами. «Я буду красив», – думал он, открывая в новой вкладке иностранный блог, еще в одной – автоматический переводчик, и намджуново «красиво», наверное, впервые относилось не к внешности, не к тому, какими должны быть нос, челюсть или глаза, а касалось лишь внутреннего состояния, мира, который сильно нуждался в благоустройстве, во внимании.


Там Намджун хотел стать красивым.


И прилагал все возможные усилия.


/


Сначала Намджун обжегся.


В твиттере, или инстаграме, или на фейсбуке – он не мог впоследствии определить. Ворох свежих, новых слов хлынул на него потоком, снес лавиной, словно бы, продемонстрировав, насколько он был дремучим, не разбирающимся, не знающим мира и людей. Намджун существовал схемой «дом-школа-университет-какое-то-угарное-будущее». Ему не приходилось решать больших проблем; достаточно было хорошо учиться, чтобы не выпадать из рейтинга, подрабатывать на каникулах на автозаправке, копя то ли на альбом, то ли на концерт – и этого хватало. Даже так – только на это и хватало времени.


Но школа осталась позади. Она больше не стесняла, не давила определенным графиком, и родители не подгоняли, и все вдруг стали заниматься своими делами, тем, что им нравилось, на что появились лишние часы.


И тогда Намджун лишился контроля, предоставленный самому себе.


«Отдохни. Развлекись», – сказали ему родители то, что никогда не говорили прежде.


Система рухнула, и Намджун был в эпицентре, стоял посреди руин, не зная как быть. У него не было хобби, каких-то близких друзей за пределами класса, не было собаки или кошки; он даже не мог приготовить себе перекусить, потому что еда всегда была на столе, когда он уходил и возвращался. Он не знал, как так получилось, но это было реальностью: Намджун оказался абсолютно беспомощен в обычной жизни. Зная наизусть метаматематические формулы и стихи, разбираясь в истории и физике, он мог лишь сидеть с утра до ночи дома, скучая и думая, чем себя занять. Без вечеринок, клубов и классных приятелей с алкоголем. Не как в кино. Жизнь оказалась не тем, что он когда-то придумал.


Намджун не осознавал момента своего внутреннего изменения, поворота шахматной доски в голове, дня, когда он подумал: «Я знаю так мало», – и решил: – «Мне нужно больше. Гораздо больше».


Он лишь знал, что тогда появился Юнги. Незнакомый и грубый, он достаточно нагло влез в тред, где Намджун спорил с другим юзером:


«ты бля хуйню говоришь»
«и ты – тоже»
«ебаный маразм»


Намджун почему-то смеялся – долго и глупо; и хотел написать этому Юнги, спросить, почему он так сказал, настоящее ли это имя или выдуманный юзернейм, и что-то еще, но постеснялся. Той ночью Намджун не спал почти до рассвета, обдумывая то, что говорил, свои мысли и чужие, рассматривал их под разными углами, и в какой-то момент они показались ему нечеткими, не неправильными, а немного наивными, не подкрепленными ничем, сухими и нераскрытыми, не демонстрирующими полную картину. Может, дойдя до этого, проведя бессонную ночь в кропотливом самоанализе, он обнаружил в себе смелость найти в свернутом треде Юнги и написать ему.


И после было сложно сказать: преобразился ли Намджун до Юнги или уже находясь рядом с ним.


Только одно было точно и ясно. За крошечный отрезок своей жизни – кусок выцветшей зимы и душистую весну – Намджун стал другим. Лучше. И все это время рядом с ним константой незыблемости мира был Юнги.


/

[neks]

/


С Юнги все случилось неожиданно, но закономерно.


Они сожительствовали, делили еду и увлечения. Однажды Юнги сказал, что они «соул-ту-соул» – «душа к душе»; и его слова прозвучали строчкой какой-нибудь хорошей песни, будто Юнги заготовил их заранее и ждал подходящего момента, чтобы произнести. Может, так и было, может – нет, с Юнги всегда было сложно что-то предположить.


Например, предугадать, что Намджун в него влюбится.


Его чувства шли, прежде всего, от головы. Они зародились в уме до того, как достигли сердца. Потому что Намджун размышлял: об однополых парах, о стереотипах и консерватизме, женщинах и мужчинах, о человеке в целом, как о ключевой единице. Его захватывали вещественная многослойность и сформулированная проблематика, дискуссии о морали и свободе, которые Намджун примерял на себя, на своих родителей и сестру, на Юнги. Все это было новой захватывающей вселенной, галактикой неограниченной информации и суждений, а Юнги же при этом никогда не был просто кем-то. Знакомым, другом, братом, хорошим или плохим – ролевые модели не вмещали то, каким представлял его Намджун. Он, игнорируя все общественные нормы, все, из чего складывался порядок, жизнетечение, находил для себя Юнги большим, чем конструкт или ярлык.


Намджун думал, что он – в первую очередь, прежде всего земного, – человек, и Юнги – тоже; прекрасный, замечательный человек, не ограниченный социальными стандартами. И чем глубже Намджун погружался в идею концепции «человека», то тем больше внимания обращал на Юнги не только как на друга, но и как на того, кто бы мог ему понравиться, кого он мог бы полюбить.


Это была правда Намджуна.


Впервые – так по-настоящему, настолько честно, что он даже засомневался – искреннее или нет, – но не дал себе затормозить, остановиться, потому что чувствовал, что это было важным. Они сидели в крошечной, обставленной недорогими вещами, комнатке; поверх светлых обоев с растительным орнаментом были навешаны постеры, приколоты флаеры с разных мероприятий – Намджун смотрел на них, вспоминал, что вот этот они клеили с Юнги вместе, и на ту тусовку ходили тоже – вместе, вдвоем. Комната была собирательной, они оба обретались в ней: с рождения ли, или просто с момента переезда и до сейчас – и это было чем-то родным и простым, таким, что Намджуну не составляло труда понять. Все-таки это была их общая сложная и веселая жизнь: в захламленной квартирке, с любимыми плакатами на старых обоях.


И в этот день – такой же, как другие, неотличимый от вчера – Намджун привычно сидел в их комнате, привалившись к краю софы, говорил о вещах, которые нравились им обоим, слушал Юнги, его малоэмоциональный, но живой голос, и почему-то решил, что ему не найти хорошего момента, чтобы признаться, подумал, смотря на руки Юнги, ярко жестикулирующие вслед словам, что такой вещи, как правильный момент – не было в принципе, а, если ее нет, то незачем и промедления, и волнения, и сокрытие правды. Все тогда было бессмысленным, а суть оставалась лишь в данном мгновении, где и Намджун, и Юнги существовали в одной плоскости – в одной константной точке пространства и времени, недвижимой и подвижной одновременно, пересекали тринадцать миллиардов лет безустанной эволюции за доли микросекунд, и это было доказательством жизни и настоящего.

Намджун ощущал внутри себя вселенную: бескрайнюю, необъятную, древнюю, как рождение, и юную – настолько же, – и ему казалось, что она разрасталась в его теле, наполняла его чем-то сакральным, заповедным, что он должен был поведать Юнги.


Потому что это было единственным верным.


Лицо Юнги было знакомым, изученным, в нем не было ни капли чужого. Намджун мог смотреть на него сколько угодно, не испытывая ни стеснения, ни неловкости, ни смущения. И тогда – в их квартире, сидя на полу, рядом, – он тоже глядел так – как на самое близкое и дорогое. Таким было его время с Юнги, таким был сам Юнги. Родным, родичем. Любимым.


Все, что Намджун хотел сказать, можно было заключить в одно слово.


/


И почему-то самый правильный момент оказался самым разрушительным на самом деле.


/


Намджуну нравился Чонгук. Между ними были чудесные отношения, возможно, порой, они ощущали друг друга даже лучше, чем Намджун чувствовал Юнги. Это было случайностью, Чонгук был случайностью в их комфортном дуэтном существовании, но Намджун легко принял его, впустил в их мир, в их квартиру, нашел ему кружку и – на случай – подушку и одеяло. Он думал, не вышло ли так легко с Чонгуком, потому что его привел Юнги, буквально притащил за шкирку какого-то грязного и побитого, усадил на кухне и велел ждать. Юнги не таскал в квартиру щенят или детей, у него не было привычки подбирать кого-то только из-за их жалкого вида, и потому, наверное, увидев их, Намджун ни о чем не спросил, не задал логичных вопросов, а взялся ставить чайник, с любопытством поглядывая, как Юнги, чертыхаясь, вертел так и сяк лицо незнакомого паренька, что-то некультурно шипел сквозь зубы, промокал ссадины антисептиком и кривовато клеил пластыри.


Уже тогда Намджун понял, что Чонгук останется у них, будет с ними и будет их; то ли по какому-то злому, но встревоженному взгляду Юнги, то ли по его суетливым жестам, тем движениям, с которыми он копался в коробке с медикаментами. И Намджун на мгновение прислушался к своему внутреннему мироощущению, прикинул, как относится к тому, чтобы быть не вдвоем, а втроем, и не встретил в себе никакого сопротивления. Чонгук – все еще чумазый и зажатый, но своеобразно очаровательный – уже ощущался кем-то знакомым, словно был с ними всегда, на их крохотной кухоньке, за их столом.


Потом, гораздо позже, Намджун думал, что излишне поспешно посчитал Чонгука чем-то вроде счастливого стечения обстоятельств, приятной неожиданностью, которая могла укрепить их – теперь – тройную связь. Привыкнув видеть вокруг положительное, находить хорошее в любой ситуации, Намджун забыл, что, все же, ничего не бывает случайно, а случай – такой же закон вселенского порядка, как и все остальное.


И Чонгук был дан им не просто так, а ради одного единственного рокового столкновения. Потому что кто-то должен был спустить крючок, разрядить неопасную, но все же накалившуюся обстановку, которую Намджун тоже упустил из виду, полностью осознав уже далеко от дома и Юнги.


Можно было считать это крушением чего-то незыблемого – их с Юнги верной и преданной дружбы. И под преданностью Намджун подразумевал именно самое что ни на есть классическое словарное значение – исполненность любовью. Сердце Намджуна превосходило над головой, когда речь шла о Юнги, и он считал это правильным, верным. Как бы Намджун не доверял своему разуму, умению мыслить стройно и логично, чисто, он никогда не принижал и собственных чувств, всегда прислушиваясь к ним. И сейчас им было больно, и страшно, и мучительно, и Намджун догадывался, что будет безумно сложно все исправить, и – определенно точно – вернуть, как было раньше. Наверное, он даже не сильно рассчитывал на это, смотря широко раскрытыми глазами на смущенного и огорченного Юнги, на растерянного Чонгука, у которого с лица сошли все краски. Они стояли в гнетущем молчании вершинами треугольника, думали каждый о своем, но все равно – об одном и том же, о вещах, скрытыми за нечаянными словами, которые, конечно, не были такими, ведь случайностей не существовало, а вид Чонгука, когда он их произнес, был ликующим и торжественным.


Намджун любил Чонгука даже несмотря на это, вопреки его поступку, брошенной фразе, которая отсекла их друг от друга. Или это произошло из-за сожаления на лице и в голосе Юнги? Но Намджун их все равно любил. По-разному, само собой, и боль из-за каждого была тоже – различна, но все случившееся не вырвало из него любовь. Он не был готов к такому повороту, не догадывался, что все раскроется так нелепо и печально, и не хотел дольше положенного ставить всех в неловкое положение наличием самого себя, своих обнажившихся чувств.


Уехать почему-то оказалось довольно легко; возможно, потому, что у него были свободные деньги. Намджун предполагал, что, не имея средств, он смог бы уйти лишь до ближайшего круглосуточного кафе, чтобы прикинуть, как действовать дальше, говорить с Юнги, смотреть ему в глаза, жить с ним; что сказать Чонгуку, чтобы он не чувствовал своей вины, не считал себя единственным, кто ошибся. Они все были ответственны. И Намджун взял решение последствий на себя – собрать какие-то вещи и закрыть за собой дверь, оборвав Юнги на полуслове, не давая ему оправдаться не потому, что не хотел его слушать, а из-за того, что Юнги не за что было оправдываться. Он мог не любить Намджуна так, как Намджун любил его, и он не мог приказать себе влюбиться в ту секунду, когда Чонгук сказал, навалившись на Юнги сзади, обняв его обеими руками: «А я знаю, что Намджун-хен любит тебя по-настоящему», – в конце концов, они не сами выбирали, что чувствовать к другим. Это было выше сознания, возможно, даже выше сердца, решалось самой глубинной человеческой природой.


Юнги не должен был вдруг полюбить Намджуна, потому что тот так хотел. Это было правильно, ясно и понятно; легко, как простенькие логические задачки, и – в то же время – тяжело.

[neks]

Намджун ушел сам, потому что знал, что Юнги бы не вышло. Он бы попробовал, Намджун не сомневался, но Юнги не располагал достаточными средствами, не смог бы купить билет на поезд и болтаться где-нибудь на другом конце страны несколько недель, раз за разом пересматривая случившуюся сцену и перекладывая ее на разные лады, предполагая: «А если бы..».


«Не надо, Юнги-хен», – Намджун постарался улыбнуться, но, ему показалось, что вышло не очень. – «Будь здесь, ладно? Позаботься о Чонгуке».


Дверь за ним хлопнула как-то иначе – глухо и тоскливо.


Намджун на ходу заматывал шарф вокруг шеи и застегивал пуговицы, не мог отделаться от мысли, что ничего уже не будет как прежде, как час назад, когда они втроем ужинали и болтали о том, кто что делал днем. Но он надеялся, что время даст им шанс построить все заново. Ведь Намджун знал, что время бесконечно, и, если правильно воспользоваться его возможностями, то все обязательно наладится. Потому что такова была жизнь, для которой не существовало ни прошлого, ни настоящего, ни будущего, а было лишь необозримое незаполненное пространство. Возможно, знание этого могло как-то помочь. Хотя бы – верой в него.


/


Чонгук завелся у них с Юнги как домашний питомец, любимец, хотя люди не должны так появляться у других людей, потому что в жизни так не бывает, да и в кино – за вычетом одного известного – тоже. Но с Чонгуком вот – получилось. Хотя, справедливости ради, они сами не сопротивлялись этому, пустили на самотек, а когда Чонгук принес несколько вешалок и потеснил намджуновы носки на полке своими – ну, всякое бывает, дети, оказалось, – тоже. Сами по себе.


У Чонгука были дом, родители и айфон; он был умницей, из той удивительной категории, которой удавалось все вне зависимости от поля деятельности: и оставаться в начале рейтинга успеваемости, и возглавлять клуб, и пользоваться популярностью у сверстников – ни Намджун, ни Юнги такими не были и гордились Чонгуком так, будто он и правда был им родным. Подобные чувства были парадоксальны и сильны, и Намджун был ими очарован.


И все-таки поразительно, как их прочный союз однажды рухнул. Просто взял и развалился.


Раз, два, три. Все.


Намджун, маясь от безделья в ночном автобусе, прикидывал, когда появился первый сигнал этому, но в голову лезло только облачное, типичное для середины осени, утро, завтрак, который на самом деле был вчерашним ужином, свежий трек Хейз из динамика. Они сидели за столом на крошечном угловом диванчике, точнее, сидели Чонгук и Юнги, а сам Намджун пил быстрорастворимый кофе, подпирая плечом холодильник. В том утре не было ничего такого, ничего необычного, что могло бы указать на близящуюся бурю.


Чонгук забежал к ним из дома, чтобы позавтракать перед школой, хотя, когда Юнги начал причитать про то, что можно было бы и дома поесть, раз ночевал там, Чонгук признался, смущенно потерев шею, что и дома тоже ел. «Рис и суп, и яичный рулет, и хлеб», – сказал он, неловко рассмеявшись, и добавил: – «Но все равно голодный». Поэтому Юнги согнал Намджуна и усадил на его место Чонгука, подвинув к нему поближе кастрюльку с разогретыми остатками рагу.


– Можешь доесть рис Намджуна, – он ткнул палочками в миску, еще больше чем на половину заполненную рисом. – Он себе еще потом приготовит. Все равно дома сегодня сидит.


Чонгук поднял взгляд на Намджуна, и по его глазам легко читалось некоторое – вполне понятное – замешательство, но и надежда, что он и правда может поесть. Намджун вздохнул и кивнул. Он и так не сильно хотел завтракать, но по привычке проснулся вместе с Юнги и сел с ним за стол, чтобы составить компанию.


– Кушай, – подтвердил вслух Намджун для большей ясности, хотя, этого уже не требовалось, потому что Чонгук и без того зачерпнул полную ложку рагу и суну ее в рот, зажмурившись от удовольствия. – У тебя ведь скоро экзамены? Набирайся сил.


Чонгук замотал головой и проговорил с полным ртом, но вполне отчетливо:


– Они легкие, – он утер губы ладонью. – Я же учился и все помню. Никаких проблем.


– Чонгук, откуда ты такой взялся, а? – Намджун опустил ладонь ему на затылок и ласково провел вверх-вниз, поглаживая.


Чонгук завозился под рукой, наклонил голову, подставляя шею. Честное слово, как зверек какой-нибудь, не дикий, не прирученный, а где-то между.


– От мамки с папкой, откуда ему еще быть, – откликнулся Юнги с другой стороны стола. Он сидел на краешке диванчика, скрестив ноги, и делал вид, что не спал, но – спал. В полусне же он наугад вытянул руку, ткнулся пальцами в чонгукову щеку и несильно сжал, в своей странной заботливой манере. – Хуйню спрашиваешь с утра, Намджун.


Чонгук, обласканный со всех сторон, скромно улыбнулся:


– Ну, так и есть?


– Я не об этом.. – Намджун хотел пояснить, сказать, что это он больше риторически, чем на самом деле интересовался, но Юнги его перебил:


– Ага, мы поняли, Намджун, – Юнги приоткрыл один глаз, поглядел им пренебрежительно и насмешливо на Намджуна, и снова закрыл. – Ты про то, какой Чонгукки чудесный и умный, и совсем как ты, когда был в его возрасте, да, да. Чонгук, сколько раз мы слышали эту речь?


Чонгук склонил голову к плечу, состроил задумчивую мордочку, но не продержался и пары секунд, прыснув.


– Может.. Около десяти?


– Да, не меньше.


Они смеялись над ним, впрочем, как и всегда, когда Намджун пытался быть или милым, или заботливым, или серьезным, и это стало между ними почти что какой-то узкой, локальной шутки, непонятной никому больше и оттого очень славной и доброй. Намджун неопределенно взмахнул ладонью, давая понять, что все нормально, подначка принята, смейтесь, пожалуйста. Ему не было обидно, наоборот, хорошо. Он даже решил, что не зря поднялся сегодня так рано, потому что хотя бы ради этого момента это стоило сделать.


Намджун отпил кофе, улыбаясь своим мыслям, и заметил, что Юнги, чуть подслеповато прищурившись, смотрел прямо на него, на его лицо, наверное, в глаза; и это был какой-то мягкий, немного извиняющийся взгляд, такой по-особенному нежный. У Намджуна екнуло в груди. Он зачем-то отсалютовал Юнги чашкой, может быть, так пытаясь скрыть свое внутреннее волнение, и Юнги ему едва заметно кивнул. Как-то почти незаметно, только немного дернув подбородком; колыхнулась челка. Ее очень сильно хотелось потрогать, поправить пряди, но Намджун только крепче сжал ручку чашки.


Очень сложно было из раза в раз напоминать себе, что они друзья. И еще сложнее было с этим сосуществовать. Юнги был повсюду, в каждой секунде жизни Намджуна. Это было естественным порядком; и любовь к нему – тоже. Она созрела из это: их общего быта, разговоров, интересов, привычек, завтраков и ужинов – брала начало отовсюду, а не из чего-то определенного. Любить было прекрасно, несмотря на то, что – сложно.


Намджун так задумался, что пропустил обращенный к нему вопрос.


Он вскинул голову, посмотрел сначала на Юнги, потом – на Чонгука.


– Хен? – все-таки это был Чонгук. Намджун приподнял брови, показывая, что слушает. – Так ты поможешь? С эссе?


Почему-то от пристального взгляда Чонгука стало не по себе. Будто он мог понять, о чем Намджун сейчас думал, хотя, скорее всего, он просто переспрашивал не первый раз, и для него это было утомительно, как и для любого подростка. Намджун, игнорируя непрошенное смущение, покивал:


– Без проблем.


Чонгук тут же переменился, безобразно широко и радостно улыбнувшись.


Юнги ткнул Чонгука локтем:


– Ты мог бы попросить меня, – его недовольство было наигранным, а еще актерский талант оставлял желать лучшего, поэтому насупленное лицо вызывало лишь ухмылку. – Это я тут все-таки учусь. В неплохом университете, знаешь ли.


– В следующий раз? – Намджун знал, что Юнги не устоит перед обаянием Чонгука. Ни один из них, никогда. – Прости, прости?


И так и случилось. Юнги неохотно выдернул свою руку из чонгуковой, но не убрал далеко, а, напротив, водрузил, растопырив пальцы, ему на макушку и похлопал, взлохмачивая волосы:


– Тебе придется просить меня очень хорошо.


– Хорошо, хен.


Намджуну показалось, что они втроем были настоящей семьей.

[neks]

/


Прихожая была еще меньше кухни, Намджун не поместился и наблюдал немного со стороны, как Юнги, сидя на приступке, завязывал шнурки на кедах, а Чонгук суетливо переминался с ноги на ногу, взявшись за дверную ручку. По утрам, если Чонгук забегал к ним – или до этого ночевал у них – они с Юнги выходили вместе, садились на Тондемуне на вторую ветку и ехали вместе до Университета Кёнкук; там Юнги выходил, чтобы или пойти на пары, или скоротать время в студенческом кафе, а Чонгук пересаживался на седьмую линию и ехал до школы. Намджуну нравилось провожать их. Это тоже было по-домашнему, говорить «до встречи» и «с возвращением», слушать будничные истории, отвлекаясь от работы, вместе садиться за стол – Намджун не думал раньше, что ему будут приносить радость такие простые и обыденные вещи, считал, что поступит в классный университет, станет завсегдатаем тусовок и найдет себе красивую цыпочку; но он или сидел дома за ноутбуком, или выбирался погулять после обеда вдоль набережной. Намджун жил просто и, наверное, даже скучно по меркам большинства, и не пытался это изменить. Юнги иногда досадовал по этому поводу, а Чонгук спрашивал, почему Намджун не учился, и на это было затруднительно ответить. Намджун мог говорить об этом с Юнги – и он говорил, много раз, бесчисленное количество раз, – но объяснить это Чонгуку оказывалось гораздо сложнее. Про неудовлетворительную систему образования, личностную неопределенность в выборе направления обучения, о том, что он мог получить нужную информацию дома, открыв ноутбук, или, в крайнем случае, в библиотеке; про то, что заработать денег для него было важнее, чем получить диплом. Порой, Намджун бередил это в себе, думал о последствиях своего решения, но все же находил в нем больше плюсов, чем минусов.


Юнги поднялся, отдернул вниз натянувшиеся джинсы и взял сумку, протянутую Намджуном.


– Постарайся не похоронить себя в интернете, – Юнги потрогал распахнутый ворот куртки и голое горло, обернулся к Чонгуку: – Ветер был?


Чонгук пожал плечами:


– Мне – нормально.


– Тебе – всегда нормально, – проворчал Юнги, обвел взглядом крючки и полочку над ними, но, видимо, не нашел того, что было нужно. Он посмотрел на Намджуна. – Шарф, наверное, в комнате. Принесешь?


Как бы Намджун ему отказал? Мягкий клетчатый шарф и, правда, нашелся на подоконнике, свисающий безжизненным питоном. Иногда Юнги наматывал его, когда выходил покурить на балкон. Намджун взял его и вернулся в прихожую. Юнги все еще зевал, и даже возбужденная болтовня Чонгука не могла его так легко разбудить.


Возможно, Намджун сделал глупость, потакая себе, своей внутренней нежности, пользуясь тем, что это было раннее утро – немного темное, немного туманное, немного прохладное, – тем, что он все еще был в пижаме, а Юнги очаровательно жмурился. Намджун, подойдя поближе, набросил шарф Юнги на шею и обернул несколько раз, в конце прижав по бокам, коснувшись кончиками пальцев светлых щек.


Это был безотчетный жест любви. Таких были сотни, Намджун не пытался их избегать и контролировать, не видя в этом особой нужды. Но, возможно, в этот момент что-то такое было в лице Намджуна, в его глазах, что-то не для всех, что Чонгук, все еще державшийся за ручку, выдал какой-то неразборчивый звук и тут же прижал ко рту ладонь. Ту, которая удерживала разблокированную дверь. Сзади мягко хлопнуло, сработал запирающий сигнал, Юнги встрепенулся и Намджун резко отдернул руки, спрятав их за спину. Юнги непонимающе моргнул.


– Что вы тут.. – начал он, но Чонгук его перебил, схватив за локоть и потянув за собой:


– Идем, хен, а то опоздаем, – он бросил странный взгляд на Намджуна, но голос его прозвучал ровно. – До вечера, Намджуни-хен.


– До встречи, – раздалось уже закрывшейся двери.


Намджун растерянно потер лицо.


Тогда, тем обычным осенним утром, он еще не знал, что все пошло не так.


/


Зима настигла не только снаружи, но и внутри.


/


Казалось так, будто Тэхен был инородным небесным телом на орбите Намджуна: в чем-то вызывающем красном и фиолетовом, с каким-то узором, пятно в пространстве – он выглядел знаком, посланным свыше, сигналом вселенной. Как неоперабельная опухоль, как безответная влюбленность – вещи, над которыми человек не властен. Так Намджун – словно снова вчерашний выпускник – не сопротивляясь инстинкту, без возможности сдержаться, просто подошел к нему.


Так, если бы они были давними знакомыми и назначили друг другу встречу спустя какое-то время.


Они – не были.


А Тэхен, растерянно приоткрыв рот, назвал свое имя, свой возраст и пожаловался на холод. Потер ладонь о ладонь, поднес их к лицу и согрел теплым выдохом, рассеявшимся бледными завитками пара в воздухе.


Три выше нуля – Намджун проверял прогноз погоды незадолго до того, как сойти с междугороднего автобуса. Он собирался куда-нибудь подальше, думал про юг страны; рейсы до Вонджу ходили каждый час, и от того терять время на бронирование номера в отеле и сон казалось расточительным. Даже если это и была бесцельная поездка в попытках привести свой мир в порядок, найти равновесную точку внутри и сделать ее опорной. Что-то не давало Намджуну спокойно осесть в любом сносном городке и успокоиться, выдумать сотню разговоров с Юнги и представить, что все не так плохо, ведь они были живы, здоровы и продолжали такими быть. Намджун слышал, что все решаемо, если верить. Это была своеобразная концепция внерелигиозной веры; плацебо излечивало неизлечимое, телекинез переставал быть суперспособностью из комиксов, Намджун возвращался домой, где его ждали. Чудо света, за его пределами, вне атмосферы – парад восьми планет восемьдесят второго; до того, как Плутон лишили имени; до рождения Намджуна. Или на расстоянии от него в почти два миллиона километров, в семь световых секунд.


Вера была чудом.


Сегодня было Рождество. Волшебный день.


Тэхен, продолжая дышать на ладони, сказал:


– Веришь или нет, но тут в кафе пекут самые вкусные вафли, – он покрутил головой и ткнул пальцем себе за спину. – Буквально за поворотом. Я уже ел, но могу еще. Если хочешь, – его улыбка оказалась безобразно очаровательной. Намджун, возможно, был слаб перед обаятельными людьми; а, возможно, он так оправдывал свое внутреннее одиночество. – Со мной. Хочешь?


Плюс три, пасмурно, возможны осадки в виде мокрого снега, час до автобуса, отсутствие зонта и перчаток – Намджун к этому времени перестал верить в случайности и совпадения, решив для себя, что все контрольные точки существования предопределены давно и не ими. И оставалось лишь вручить себя их воле. Это было намджуновой слабостью: романтизировать вселенную, наделять ее неограниченной властью. Он видел в этом особенную красоту и гармонию.


И Намджун любил потакать себе.


– Да, – он удобнее перехватил ручку чемодана. – Почему бы и нет.


/


– Это, как физика, довольно просто, – Намджун прикусил зубцы вилки, но ту же спохватился и отложил ее, перехватывая пальцами салфетку, чтобы занять чем-нибудь руки. – Я думаю, что наша встреча обусловлена определенным ходом вещей, как, к примеру, контакт орбит двух встретившихся небесных тел. Это неизбежность, – и тут же исправился, ощутив, что использовал неверное слово; в том, что хотел сказать Намджун, не было ничего негативного, поэтому здесь нужен был другой термин. И он его быстро нашел: – Судьба, – Тэхен на это чуть приоткрыл рот, и Намджун повторил более твердо и уверенно: – Да, судьба. Удивительное явление, если так посмотреть.


Между ними были вафли, чашка с кофе и чашка с горячим шоколадом, на краешке круглого столика лежал скомканный шарф Тэхена и его же телефон. Свой Намджун оставил в кармане пальто. Не было ничего из того, что могло натолкнуть на подобный разговор, на беседу по меркам многих странную и не подходящую для первой встречи, и Намджун не мог понять, почему произносил все это вслух, вещи, о которых он читал, о которых думал, которыми делился только с Юнги, выслушивая в ответ его замечания о том, что все это не имело под собой почвы и оставалось лишь красивыми теориями. И открываться незнакомому Тэхену, отрезать кусочек вафли с глазированными фруктами, делать глоток подслащенного кофе между предложениями – это было вопреки смыслу, но.. Намджун на мгновение наморщил брови – как с Чонгуком, да, молоденьким, побитым и одиноким Чонгуком, который пил у них травяной чай, обхватив кружку обеими ладонями, и смотрел жадно, голодно, осушающе. Тэхен не был похож на него ни жестом, ни мимикой, скорее всего: ни внешне, ни внутренне, ни чем-то еще – а Намджун не мог отделаться от сходного чувства фатальной встречи.


Мелькнула знакомая картинка, всплывающее окно, поверх остановленный игры, контрольный пункт перед квестом: «Ду ю вонт ту сейв прогресс оф зе гейм?» – как в каком-нибудь «Овервотче». Намджун потер лоб. Даже сейчас он умудрялся все усложнять; это была исключительно намджунова, не поддающаяся корректировке, опрометчивость. Он был не способен жить приятно, находя удовольствие и достаток в тех вещах, в которых их находили его сверстники, Намджун был беспокойным, ему не хватало минимума, он от души желал большего; хотел донести это до других. Произнести такие слова, чтобы они достигли самых потаенных человеческих глубин и поселились там, разрослись прекрасным садом и стали по-настоящему важными. Намджун верил в силу слов; их было много, они были изумительны. Он, конечно, мог просто пользоваться теми, которые произносил каждый рот, быть незнакомым Намджуном, кликнуть на «сейв», двигаться в безопасном темпе в сопровождении надежных фраз, набора испытанных действий, но он был собой. И он не мог.

[neks]

Тэхен казался Намджуну юной звездой, молодой и горячей, ослепительной настолько, насколько могли быть только новорожденные. Его пальто, не похожее ни на одно из тех, что видел Намджун, красные штаны и красная шапка, рубашка, надетая будто небрежно, но смотревшаяся, как на модели «ДжиКью», отблески на лице от цветных гирлянд, что-то в плавных повадках, в тембре голоса и бессистемных предложениях – то ли дело было в отдельных деталях, то ли в их общем сочетании, но Намджун впервые так ярко осознал желание отдать кому-то все свое, все изнутри, наполнить сияющую оболочку сияющим содержимым. Это было не для Юнги – он был самостоятельно гармоничен в своем развитии; не для Чонгука, чей потенциал преодолевал мыслимые и немыслимые пределы; но это подходило Тэхену, который смотрел на Намджуна широко раскрытыми глазами, ловил каждое его слово, напитывался ими и мерцал. Как обжигающие звезды.


– Тэхен? – за эти совместные полчаса Намджун уже понял, что Тэхена стоило периодически окликать, чтобы направить его внимание.


– Скажи еще что-нибудь, – Тэхен подался вперед, оперевшись ладонями о край столешницы, медленно моргнул, хлопнул ресницами, на его лице постепенно проступила ясность. – А. Вот. Даже в школе не рассказывали так интересно, – его глаза были темными и любопытными. – Я хочу послушать тебя. Это ведь нормально?


Намджун должен был сказать: «Нормально», – или что-то такое, не сложное, простое, может быть, улыбнуться; быть приветливым и любезным. Но Намджун подпер подбородок ладонью и произнес, конечно же, совсем другое:


– Пожалуй, – он колупнул ногтем половинку фундука на вафле, – есть нечто весьма необычное в том, что вселенная ограничена, – как люди и их возможности, их способность мыслить, но. – Но еще более поразительно то, что, возможно, границ не существует вовсе.


Все они в голове. А человек больше этого, шире, глубже. И определения «нормального» и «странного» стирались за этим, меркли перед ни чем не ограниченной платформой созидания.


– Все нормально, – Намджун все-таки улыбнулся, потому что не мог не, потому что улыбка сама наползала на губы. – Все, что ты хочешь – абсолютно нормально.


– Ты уверен? – нельзя было приблизиться еще хоть сколько-то, но Тэхен смог. Его лицо было близко, и Намджун легко разглядел родинку на нижней губе, темную крапинку на розовом, подумав о том, как это необычно. – Я смотрел «Ванпис», понимаешь, и фильмы бибиси из коллекции «Живой мир», и про Железного Человека, и Тора, ну, Марвел, и, – Тэхен говорил на одном дыхании, суматошно, будто о чем-то переживая. – И ты сказал, что все возможно, и все, что возможно, – нормально, правильно, хен?


Намджун дотронулся до ободка чашки, потер кофейный след.


– Я склонен так считать, – игнорируя ручку, он взялся за чашку обеими руками; она все еще была теплой. Ладони приятно грело. – Мне нравится думать об этом. Я слышал от других людей похожее, поэтому это не только мое мнение. Оно довольно.. влиятельно.


Тэхен откинулся на спинку стула. Так же внезапно, как до этого придвинулся вплотную. Его лицо выражало смесь радости, и удовлетворения, и все еще поверхностного недоверия, но уже сломленного чем-то другим – более впечатляющим. Он укусил себя за костяшку.


– Значит, все это правда. Это здорово.


– Мм? – Намджун издал неопределенный звук, подталкивая Тэхена продолжать.


– Слова, которые говорят герои в фильмах и комиксах. Они классные. Я так не могу. Я не умею говорить хорошо, – он прикусил губу, и родинка спряталась за зубами. – И не знаю правда это или нет. Но ты знаешь, – Тэхен посмотрел на Намджуна легким и непонятным взглядом, преобразившим его из восторженного щенка в чистую античную скульптуру, над которой не были властны эмоции. – Ты – как они.


«Как главный герой комикса. Как Капитан Америка. Как Черная Пантера», – услышал Намджун. И это было неловко и странно, из того, с чем ему не приходилось сталкиваться. Чонгук называл его героем, но это было: «Хен, спасибо, что подкинул на карманные, ты мой герой», – в таком духе, а не ровный тон, вырванное из контекста рассуждение и выразительные глаза, не дающие усомниться в услышанном.


Тэхен назвал Намджуна героем.


На фоне играл рождественский микс.


– Это не так, – мягко возразил Намджун и задумался, как бы ему правильно объяснить свои мысли. – Я всего лишь разделяю подобные стремления. Как один из многих.


– Видишь, – Тэхен качнул вилкой, с нанизанным кусочком вафли, в сторону Намджуна. – Один из. Ты сам сказал, хен.


Намджун вздохнул. Вера Тэхена в свои слова была изумительной. Возможно, Намджун мог бы объяснить ему, что все не так, наверное, ему бы не потребовалось много сил и времени, чтобы подобрать хорошие аргументы, но с вафли на чистую столешницу капнул черничный джем и надломил диалог. Тэхен проводил взглядом растекшуюся каплю и сунул кусочек вафли в рот. С полным ртом он сказал:


– Хочу послушать тебя еще.


Намджун неплохо разбирался в знаках. После одного известного момента. Он стал в них хорош. И он догадывался, что Тэхен, его словесная неповоротливость и убежденность в нестандартных вещах, были чем-то большим, чем представали изначально. Все это было для Намджуна, для его души, для его сердца и головы.


«Хочу послушать тебя еще», – это же почти как: – «Давай путешествовать вместе».


Намджун нашел часы в зале – они были украшены серпантином. С автобусом до Вонджу он разминулся на пятнадцать минут.


/


За окном была ночь, но серая и пустая, не снежная, не дождливая, не ветреная, а никакая, похожая на ноябрьского Тэхена, его безвкусную школьную форму, тот день в начале месяца с облачным небом и незаполненным экзаменационным бланком. Тэхен тогда смотрел не в свой тест, а на чиминову спину в трех рядах впереди, думал, положив щеку на скрещенные на столе руки, что совсем скоро они перестанут дружить, потому что дружбы не выходит, если вы далеко, в разных городах, ваши учебные и рабочие часы не совпадают, и кто-то другой провожает до дома. Нельзя остаться близкими, даже если очень хочется, невозможно, потому что Чимин будет по одну сторону, а Тэхен – по другую; их разделят чужие люди. Никакой дружбы в будущем – только сейчас, сегодня, в эту секунду, и Тэхен не отводил от темной макушки и прямой спины Чимина взгляда, смотрел не печально или прощаясь, или еще как-то так, а невозможно вдохновленный этой мыслью, новым звонким осознанием силы дружеских чувств между ним и Чимином, своим трепетным отношением к этому.


«Как сложно, но интересно быть кому-то другом», – Чимин украдкой оглянулся. Его мягкое лицо освещало несуществующее солнце; или что-то изнутри.


Тэхен улыбнулся и прикрыл глаза. Ему показалось, что он мог бы ослепнуть.


День оставался блеклым, пятном серого и серого в памяти, но внутреннюю бурю того утра Тэхен мог легко воскресить в любое время.


Сейчас – не приходилось, сложилось само, хаотично закружило в голове. Пересеченные вселенные, теплые вафли с черничным джемом, пальто Намджуна из массмаркета, вроде бы, эйчэндэм – черное и классическое, – его спокойный голос, но увлеченная манера рассказывать, много терминов, которые Тэхен видел в учебниках, запах кофе и вкус горячего шоколада во рту – меньше суток с их встречи, столкновения, а Тэхен покорился иной, нематериальной силе, которая толкнула его к Намджуну, дала шанс ответить, не перепутав все слова местами. И, если это не было штормом, то чем же?


Тэхен лежал на застеленной постели, ленивый и отяжелевший от мыслей настолько, что не было сил раздеваться, жалеть пальто, безжалостно примятое к поверхности кровати. Он ощущал лицом прохладное покрывало с химической отдушкой, вяло следил за перемещениями Наджуна по номеру, его широким шагом, шелестящей одеждой, думал, что сегодня Рождество и что-то из произошедшего могло быть подарком за то, что он, Тэхен, вел себя хорошо.


Отель, который нашел Намджун, номер, который забронировал Намджун – разве Тэхена можно было посчитать настолько примерным мальчиком, чтобы он заслужил это все? Видимо – да.

[neks]

/


И серая ночь не была препятствием, не виделась чем-то, у чего были границы, за которые нельзя выйти. Ее пустое полотно льнуло к Тэхену из-за окна, обнимало и липло, и воровало некоторые мысли, непригодившиеся слова, лишние эмоции; все, что крутилось внутри Тэхена ураганом, находило свое место в темноте, разогнанной теплым электрическим светом. Лампочки горели сжелта за выпуклыми матовыми плафонами, создавали почти домашнее, если смотреть только на них, а не вокруг.


Тэхен перекатился на спину. Сверху было вопросительное лицо Намджуна, уже успевшего снять верхнюю одежду, оставшегося в свободной футболке. Показалось, что он хотел дотронуться, но так и замер в полудвижении. Тэхен приподнял брови, и Намджун убрал руку за спину.


– Будешь спать? – он присел на край кровати, достаточно вольготно, видимо, чувствуя себя вполне свободно.


Наверное, стоило тоже сесть, чтобы вести нормальный разговор, наверное, это было бы правильно. Но Тэхен решил, что в том, что он лежал, все было нормально, ничего такого, что могло бы обидеть Намджуна. Они ведь устали с дороги? Не только же один Тэхен чувствовал себя утомленным? Возможно, Намджуну больше требовалось прилечь, потому что это он искал за них двоих отель, помогал Тэхену с сумкой и рюкзаком, делал какие-то мелочи, о которых Тэхен совсем не думал.


– Нет, – он мотнул головой и, сам от себя не ожидая, похлопал ладонью по покрывалу. – Присоединяйся.


Намджун странно хмыкнул и потер нос, то ли смутившись, то ли стараясь не засмеяться.


– Лечь с тобой? – Тэхен неопределенно пожал плечами, словно бы говоря: «Ну, а почему бы и нет?». – Ты так шутишь или серьезно? Извини, я тебя знаю всего ничего, поэтому спрашиваю.


Забавно, что даже в обычном повседневном предложении каким-то образом чувствовался ум Намджуна, его любовь к аккуратным фразам, звучащим чисто и без подтекста. Они не были такими, как те, в кафе, когда в какой-то момент – между теплой вафлей со свежими фруктами и оплатой счета – Намджун сказал, что они существуют синхронно со всем миром, со всей вселенной, во все времена, в любой точке пространства, и их встреча была одновременно и предрешена, и не поддавалась никаким предсказаниям до свершенного момента. Намджун тогда – этим же вот днем, праздничным, Рождеством – задумчиво улыбался, медленно пил кофе, поправлял лацканы пальто и зачем-то обратил Тэхена к себе, сделал что-то – и Тэхен увидел в его глазах, лице, услышал в приятном голосе, сияющий космос, рассеченный жемчужным млечным путем.


«Нас вели друг к другу прошлое и будущее», – неловко стукнулась донышком о столешницу пустая чашка, Намджун сбился на долю секунды, но закончил ровно: – «Так почему бы нам не объединиться?»


Это звучало почти как: «Почему бы нам вдвоем не уехать на край света, если сама вселенная дала нам шанс?» – и как бы Тэхен не попался на это?


Ум Намджуна, подаривший Тэхену каждую крупицу окружающего мира, соблазнял. Не как могла бы женщина соблазнять мужчину, а, как нечто красивое соблазняло взгляд, насыщало эстетически. За этим, за Намджуном, и город, и остальные суетливые люди казались несущественны. Тэхен познавал красоту, и знания, и искусство.


Он потянул Намджуна за футболку:


– Лежа интереснее разговаривать.


– Никогда не слышал о таком, – Намджун дернул уголком губ, но все же лег, устроив щеку на сгибе локтя.


– Об этом мало кто знает, – Тэхен развернулся на бок, оказавшись с Намдужном лицом к лицу. Его твердые, четкие черты разгладились, обкатались мягким светом, стали такими, которые хотелось потрогать. Тэхен удержала аморфная леность. – Я. Ты. Может, еще кто-нибудь, кто пробовал говорить так же.


Сначала Тэхен чуть не сказал вместо «кто-нибудь» – Чимин, – но почему-то не вспомнил его вслух, хотя это было его. Это Чимин так сказал, когда они валялись на его кровати, задевая локтями раскрытые шуршащие пакеты чипсов, толкались и не давали друг другу нормально смотреть кино, и между ними было много личных шуток и всяких штучек, не понятных посторонним. Тогда – Питер Паркер остался на паузе где-то в середине поединка – они лежали на спинах, передавали из рук в руки упаковку арахиса в шоколаде, болтали об уроках, о выходных, обновляли чарт мелона, и Чимин заметил, расколов зубами шоколадно-сахарную скорлупку на орешке, что лежа говорить во много раз лучше, чем всяко иначе. И Тэхен с ним согласился, то ли потому, что это было правдой, то ли из-за того, что Чимин, редко высказывающий что-то напрямую, вдруг сказал такую замечательную вещь. Или для его согласия не было какой-то особой причины, и он принял это просто так.


Тогда это был Чимин. Сейчас – Тэхен. Но правда была одна.


И для него по какой-то причине было важно поделиться этим с Намджуном. Возможно, он хотел быть чуть более откровенным, чтобы сблизиться, чтобы Намджун посмотрел на него и решил, что Тэхен ему интересен, что он любопытный человек, с которым нескучно. Словно бы Тэхен желал некого одобрения.


– На самом деле, я беспокоился, что тебе будет скучно говорить со мной, – Намджун наморщил лоб. – Мне часто делали замечания, что я бываю слишком сосредоточен на какой-нибудь теме. И становлюсь занудой.


Он неловко усмехнулся своим же словам, будто не веря, что сказал такое о себе. И Тэхен поспешил опровергнуть это. Ему нужно было это сделать, потому что Намджун мог быть каким угодно, но не занудным. Даже предполагать такое в отношении него было неразумно и глупо.


– Мне нравится тебя слушать, – он не удержался и чуть подался вперед, надеясь, что Намджун расслышит искренность в его голосе. – О сложных вещах, о том, что я не понимаю и не знаю. Ты первый, кто заговорил со мной о таком.


И это было так.


Намджун почесал нос, улыбнулся как-то растерянно и польщено одновременно, и Тэхен догадался, что его поняли правильно.


– Спасибо, – Намджун свободной рукой хлопнул Тэхена по плечу.


«Спасибо», – подумал Тэхен, не ощущая через ткань рубашки и пальто прикосновения, но легко представляя его – теплым и приятным.

[neks]

Намджун был геем. Это не было проблемой для Тэхена, волновало не в том смысле, что «ой, гей, никогда бы о тебе такого не подумал, что же делать», а как одна из сторон личности Намджуна. Каждая новая деталь о Намджуне заставляла проявлять любопытство. Он мог сидеть с ноутбуком – как делал это сейчас, – но все равно казаться интересным, другим человеком, в отличие от тех, которых Тэхен встречал до этого, до своей вольной поездки.


Тэхен узнал о намджуновой ориентации почти сразу, не в первую встречу, да, но, возможно, на следующий день, когда они выбрались позавтракать, и Намджун ел глазунью и пил кофе, а Тэхен ждал свои тосты. В кафе было тихо и пусто, пахло очень по-домашнему; Намджун рассказывал про побережье Сокчо, о горах, говорил, будто читал откуда-то, но его телефон лежал в стороне. Тэхен поинтересовался причиной поездки: то ли из праздного любопытства, то ли, чтобы поддержать разговор, который разбредался и никак не хотел клеиться. Тогда Намджун взглянул на Тэхена прямо и глубоко, словно что-то ища на его лице, какую-то деталь, которая могла бы стать обещанием по умолчанию; и Тэхен постарался вернуть ответный взгляд открытым и честным, передать им, что отнесется к намджуновым словам серьезно, какими бы они ни были. Наверное, Намджун ему поверил. И сказал просто – без увиливаний, подмены понятий и туманных метафор, – что он гей, а его друг – человек, которого Намджун на самом деле любил, – не ответил взаимностью.


После этого Намджун уехал.


– Сбежал, – уточнил он свои же слова, отведя взгляд в сторону. Его четкий, немного грубый профиль резко выделялся на фоне кирпичной стены кафе, в котором они завтракали. – С кем, собственно, не бывает. Я не мог оказаться исключением.


Он добавил, отпив немного капучино:


– Грустно, но не так уж плохо. При других обстоятельствах я бы никогда не оказался здесь.


Тэхен не помнил, что отвечал, был ли в меру понимающим и отзывчивым, вел ли себя прилично и тактично, как полагалось в их ситуации. В голове всплывало только то, что между ними стояло блюдо с тостами и вазочка с абрикосовым джемом. От него очень сильно пахло: сладко, влекущее, как-то объемно – Тэхен мазал хрустящий хлеб джемом и жевал, не мог прекратить, потому что было очень вкусно, а еще подходило разговору, мерно текущему монологу Намджуна о его жизни, о тех местах, где он успел побывать, про книги, которые читал. Слушать его было наслаждением.


Сегодня, сейчас, Намджун не говорил, был непривычно молчалив, ритмично стучал – с короткими паузами – по клавиатуре ноутбука. Или он с кем-то переписывался, или делал заметки для себя – Тэхен не знал и знать не хотел, хотя, конечно, ему было любопытно, но, например, прибывать в неведение относительно намджунового досуга было приятнее, чем узнать, что он, находясь с ним, Тэхеном, искал приятного собеседника не в нем, а в ком-то другом, кто мог быть более сообразительным и чутким. Тэхен, валяясь на полуторке, сложив руки на подушке и устроив на них голову, смотрел, как голубовато-белый свет экрана отражался на лице Намджуна, запечатлевался на глубине его темных глаз прохладным отблеском и исчезал в водовороте черного зрачка. Надежно скрытый темнотой комнаты, Тэхен мог наблюдать сколько угодно, встречать ищущий взгляд Намджуна не робея, принимая его с той откровенностью, которая была свойственна лишь ночи. Намджун не мог видеть Тэхена ясно. И Тэхен почему-то этим пользовался.


Он все еще размышлял о природе чувств Намджуна, о том, какого это – любить своего друга не как друга, не как, скажем, Тэхен любил Чимина, а в романтической плоскости, когда под любовью подразумевалось нечто чувственное, более глубокое, другое, совершенно отличное от известного Тэхену. Каким мог быть друг Наджуна, что ему удалось получить такую власть: распоряжаться чужой любовью? Тэхен не испытывал подобного, он не был ни на месте Намджуна, ни на месте его друга, наверное, его собственные чувства были чуть проще, менее замысловатыми, потому что Тэхен сам был куда обычней, человеком средним, не претендующим на какие-либо высоты.


Тэхен не мог постичь Намджуна.


Но мог смотреть.


И не отрывал взгляда.


/

Они развлекались. Наверное, вся поездка, их неприличные маргинальные скитания – говоря словами Намджуна – были в какой-то степени развлечением, тем, чем занимаются незнакомые люди в инстаграме, путешествуя автостопом по Европе, давая советы про то, как выжить без денег и знания языка в чужой стране. Тэхен читал таких вот и думал всегда, что они не существуют за пределами интернета, а если где-то и обитают, то, несомненно, далеко, дальше, чем можно представить.


Он не знал в какой момент стал одним из них.


Тэхен не делал фотоотчеты, не писал вдохновляющие посты, не размазывал свою жизнь на символы-знаки-эмоджи, хотя, конечно, фотографировал и монументальные хромированные вокзальные здания, и ночные перроны, и сияющий снег, и свое лицо на чистом, белом фоне безмятежной природы – это было неотъемлемой частью путешествий. И он оживленно прикладывал виктори, сложенную из пальцев, к прохладной щеке, когда Намджун наводил на него свой телефон ради еще одного кадра. Просто он не умел, или забывал, или слишком долго выбирал подходящий фильтр, а, наигравшись, перепробовав все, отклонял публикацию, потому что момент был упущен. Намджун посмеивался, Тэхен показывал ему свои селфи, снимки трехцветного кота на пороге супермаркета, самого же Намджуна, пойманного в движении. Лавина фотографий, которые так и остались только на телефоне. Иногда Тэхен листал их перед сном, рассматривая смешные и красивые кадры; иногда он переводил режим фото в режим съемки и наводил камеру то на падающий снег, то на Намджуна, укладывающего волосы. Это напоминало родительскую сони, на которую они запечатлевали каждый шаг Тэхена. У них были и кассеты, и – позже – дивиди диски, и что-то на флешках; дни рождения, школьные праздники, спортивные мероприятия, летние поездки – так много самых обычных вещей, которые случались с любым человеком на протяжении всей жизни. Тэхен находил это очаровательным и теплым, он перенял это у родителей.


Они с Намджуном снимались не как положено в подобных местах: на пленку, с бликами, желто-зелеными пятнами тут и там, кофейной виньеткой – а на намджунову семерку. Просроченную, конечно, уже больше, чем на год, не такую элитарную и престижную, как шикарная хипстерская зеркалка с кучей линз и объективов, но – по мнению Тэхена – руке Намджуна и было нужно что-то такое. Не самое простое, не самое модное, а в меру: потрепанная семерка с парочкой царапин на корпусе, телефонная камера вместо соответствующего атмосфере аппарата, майка и толстовка, в которых он ходил в их номере, – какая-то беспечная естественность перед глазами, но на тэхеновых снимках все же чуть больше, чуть глубже, а если еще и с прохладным фильтром, то почти те же фотографии с незнакомых профилей в инстаграме.


Тэхен извернулся на расправленной кровати, подобрал под себя ногу, обнял согнутое колено – лиловая атласная рубашка заструилась, то ли сползла, то ли натянулась, взволновалась мягкими складками и улеглась небрежно и изыскано. Возможно, в дневном свете – метель на время успокоилась, дав немного воли солнцу, – он выглядел не так внушительно, как мог бы при домашнем освещении, например, сидя в том кресле, в углу, где стояла напольная лампа, и сквозь ее глухой, украшенный росписью, абажур, пробивался какой-то дивный охристый свет. Он бы падал на Тэхена неровно, мазками, цепляясь за складки одежды, создавал изображение чуть порочное, но вместе с тем и уютное, пластичное, не грубое. Тэхен хотел бы, чтобы его таким сняли на ту бессменную родительскую сони, сняли, как в удушливом артхаусе, смонтировали минуту съемки в несколько часов и наложили на фон что-нибудь монотонное на норвежском.


Время и несколько рябящих фильтров сделали бы Тэхена артистом, а два-три случайных человека в зале кинотеатра жевали бы попкорн и плакали, и терли бы красные глаза солеными-сладкими руками.

[neks]

/


На улице мерно кружил снег – равнодушный и ослепительный; Тэхен хотел потрогать его, даже нашел в себе внутреннего желания подойти к окну и сдвинуть легкую пластиковую раму ровно на столько, чтобы можно было просунуть наружу руку, но – при этом – не замерзнуть сильно, а, оказалось, что оконный проем закрывала мелкая москитная сетка, видимо, не убранная еще с лета. Тэхен не замечал ее раньше, потому что она была тонкой и белой, почти целиком сливалась с видом снаружи. Она была прицеплена на окно с помощью липкой ленты и немного отходила с одного угла – Тэхен чуть поскреб там, отрывая сетку от липучки, и просунул палец в образовавшийся проем, продавливая лунку на горке снега, скопившейся на карнизе. Снег был сухим и холодным, похожим на искусственный. От этого стало необъяснимо печально, словно Тэхена кто-то обманул, хотя обмана как такового и не было, потому что все было взаправду, и неестественно-белый декабрьский снег все падал и падал, тревожимый только слабым ветром.


Тэхен уловил боковым зрением приблизившегося Намджуна и обернулся. Давно отросшая челка упала на глаза, но Тэхен, все еще прибывая в несколько ленном и пространном состоянии, не попытался ее убрать.


Намджун был в вязаной красной шапке и почему-то хмурился.


– Отойди от окна, пожалуйста, – попросил он, прослеживая взглядом и легкую спальную рубашку Тэхена, и такие же неощутимо-тонкие брюки, и босые стопы, и все это он будто вменял Тэхену в вину, как-то так ощутимо-укоризненно, что Тэхену от этого стало холодней быстрее, чем от раскрытого окна.


Тэхен не отошел, но толкнул раму, вбивая ее в пазы, и повернул ручку. На стекле, где Тэхен до него дотронулся, остался сырой размытый след, в котором угадывались отпечатки пальцев; если смотреть через него, то мир снаружи казался нереальным и причудливым, похожим на короткие повествовательные части в играх, всегда оформленных в виде мутных флешбеков. Тэхен прошел их так много, что ему и представлять не приходилось – образ в голове появлялся мгновенно. Он хотел поделиться этим наблюдением с Намджуном, но только слова так же быстро, как образы, не возникали, и, пока Тэхен пытался подобрать нужные, Намджун его опередил:


– Так тоже нормально, – он кивнул и подошел ближе, оперся бедром о подоконник. – Почему не переодеваешься?


Время было обеденным, и вопрос оказался закономерным, но Тэхен не сумел бы на него ответить, даже будь в его распоряжении все слова вселенной. Он не знал почему продолжал ходить в том, в чем спал; он не был безразличен к одежде, он мог бы сказать, что носить то, во что он одет сейчас, можно в любое время, но не сказал, потому что этот довод пришел ему в голове гораздо позже.


Вместо этого Тэхен спросил:


– Почему на тебе моя шапка?


Шапка не была брендовой или дорогой – Тэхен купил ее в крошечном секонде, где на узких полках грудились и цветной пластик, и выходные бархатные сумочки, и коробы, доверху заполненные разными тапками и вьетнамками. Просто шапка была теплой и яркой, а Тэхен отморозил уши, выпавший из умеренно-теплого вагона поезда на зимнюю утреннюю улицу. Ему было не жалко ее для Намджуна, совсем, к тому же – она ему шла чуть ли не больше, чем самом Тэхену. Просто это было непривычно – видеть кого-то в своей одежде, потому что никто из знакомых вкус Тэхена не жаловал, даже Чимин, приходившийся ему лучшим другом. И Тэхен слегка растерялся, вытолкнув изо рта первую попавшуюся фразу.


Намджун озадаченно дотронулся до шапки, будто не осознавая, что она на нем, и усмехнулся. Стянул с головы, безнадежно растрепав светлые волосы, и положил между ними на подоконник – словно провел некую черту.


– В магазин бегал, – Намджун поскреб подбородок. – В ботинках был. Не хотелось снимать и проходить в комнату за своей. Вот и взял твою.


– Мог бы не разуваться, – Тэхен взял шапку в руки и сжал. Она была теплой.


– Так наследил бы, – взгляд Намджуна поднялся с пестрой шапки на лицо Тэхена. – Я бы спросил, но ты спал.


Тэхен замотал головой:


– Нормально, – и добавил то ли к месту, а то ли невпопад: – Носи, тебе идет.


И, потянувшись вперед, натянул шапку Намджуну обратно, да так, что за вязаной резинкой пропали и вскинутые брови, и удивленные глаза.


Сегодня подарки должны были дарить Тэхену, а не наоборот, но Тэхен действовал на свое усмотрение, по обыкновению игнорируя заведенные порядки.


/


Тэхен ни разу не справлял дни рождения вне дома. Все приходили к нему, родители готовили суп из водорослей и покупали торт, приятели веселились в его комнате, Чимин уходил последним на правах лучшего друга. Всем было хорошо, всех все устраивало, и Тэхена – в первую очередь. Иного он и не искал – ему было удобно праздновать так, как всегда, ничего не меняя, окружая себя хорошими людьми, которые любили его, заботились о нем, ощущать привычный комфорт, испытывать каждый год то же, что и обычно.


Дом, знакомое место, родные люди.


Этот суп не был домашним, но Намджун ездил за ним с утра на поезде из пригорода до центра Тонмёна, чтобы купить в каком-то ресторанчике и привезти Тэхену.


«Такая традиция», – сказал он, переливая суп из пластиковой посуды в кастрюлю и ставя ее на электрическую плитку, водруженную в центр стола, разложенного в проходе между кроватями. Он поместился впритык.


У них не было торта, но были шоколадные конфеты, карамель из шуршащих пачек, куча вредных магазинных закусок, двухлитровая бутылка колы возвышалась надо всем, как Сараксан над Сокчо, и Тэхен потянулся за телефоном, чтобы сделать фото. Намджун регулировал подачу тепла на плитке и его кисть попала на снимок. От кольца на снимке появился блик.


– Помешал? – Намджун убрал руку и оглянулся на Тэхена.


– Нет, – Тэхен повернул телефон экраном к Намджуну. – Очень хорошо. Мне нравится.


Смотрелось не так, как Тэхен хотел, но даже лучше. Небрежно и живо, движение придавало необъяснимый шарм. И, возможно, Намджун не мог ничего испортить просто потому, что воспринимался со своей неловкой силой цельным, правильным Намджуном, а будучи таким, как он мог помешать или досадить? Тэхен не понимал. Тэхен считал, что Намджун мог дополнять, но уж точно не быть зря.


Намджун склонился над телефоном, чтобы рассмотреть фотографию:


– Странно, но что-то в этом есть, – он коснулся экрана указательным и средним пальцами, приближая изображение. – Опубликуешь? – Теперь он смотрел уже на самого Тэхена.


Тэхен не знал. Если не забудет, если сможет красиво отредактировать – возможно? Он терялся между несколькими вариантами, когда пробовал фильтры или по-разному обрезал фото, предполагая, как будет лучше смотреться; выбор его утомлял, поэтому чаще всего ничего из затеи не выходило. Но Тэхен не думал об этом, как о чем-то важном, ему хватало процесса.


Суп закипел, забулькал в кастрюле, привлекая к себе внимание. Пахло солью и говядиной, аппетитно, и в животе заурчало, когда аромат подобрался ближе к носу. Тэхен проследил за тем, как Намджун выкрутил регулятор до минимума. Суп, дом, Намджун – какое-то тесное и непривычное сочетание, нашедшее сейчас идеальную форму, как эволюционировавший в Райчу Пикачу, нечто совершенное, что до определенного момента таковым не считаешь, а потом тебя бьет осознанием: «Вот. Лучше быть не могло». Шесть дней у Тэхена, чтобы понять простое, то, что перед глазами.


Теперь он видел.


– Есть еще одна традиция, – Тэхен не собирался говорить это, но все, что он хотел – выходило из него само, не спрашивая разрешения. – Ты знаешь.


Тэхен чувствовал на себе чужое пристальное внимание, то, как на него смотрели, подталкивая продолжать, закончить начатую фразу. За те дни, что они провели вместе, Тэхен привык к тому, как мягко Намджун направлял его, подводил к нужной мысли, не выпрашивая напрямую, а выстраивая путь из слов, по которому Тэхен доходил до всего сам. Это был незнакомый аспект заботы, новый опыт, и Тэхен не успевал удивляться этому, все еще не привыкнув к непривычному поведению со стороны. Но суп потихоньку волновался в кастрюле, пах на весь номер, Намджун смотрел со спокойным вниманием, день за окном был кристально-ясным, чистым, и все перед Тэхеном предстало в ином свете.


Слово было одно:


– Поцелуй, – Намджун приоткрыл рот, будто собираясь что-то сказать, но Тэхен опередил его, добавив: – Такая традиция.


Было слишком светло.


Намджун не отстранился, не отодвинулся, но на его лице промелькнуло сомнение, что-то, что Тэхен не смог идентифицировать, быстрая эмоция, тут же растворившаяся в смятении и усмешке.


– Это годится только на совершеннолетие, Тэхен, – Намджун осторожно вытянул руку и положил ладонь на тэхеновы волосы, погладив без ощущения подтекста. Просто вежливый жест.


– Суп не домашний, – Тэхен пытался говорить разумно, но ему казалось, что слова не были связаны друг с другом. – Он нарушает традицию.


– Что в таком случае? – Намджун же будто вовсе не был удивлен, будто понимал, что Тэхен хотел сказать, и что у него не выходило сформулировать. – Что ты хочешь?


Разве он что-то хотел? В голове Тэхена было пусто, перед ним был сосредоточенный Намджун. Его новый друг, человек, который знал столько, сколько не могли бы знать и три Тэхена; его стиль, голос, речь, то, как он выглядел, его внешность – он был похож на что-то простое, но сильное и живое, как горы, многовековой вулкан, который оставался в покое снаружи и ало бурлил – внутри; его спутник.


– Если одна традиция уже нарушена, – Тэхен облизнул губу; пульс бился в горле. – То можно нарушить и другую.


То ли из-за света, из-за не по-зимнему голубого неба, то ли по собственной глупости, но Тэхен выдохнул низко и тихо:


– Пожалуйста.


И ему показалось, что в абсолютной тишине номера, он услышал, как билось не свое сердце.


Мир стал темным, когда Намджун склонился перед ним.

[neks]

/


Если бы Тэхен мог говорить – думать, если честно, прежде всего – по-человечески: внятно, выражая мысли полно, а не рвано, как придется – то, возможно, Намджун бы его понял, сделал другое, а не так, как сейчас. Пополам – неловкость и удушливость.


Тэхен недоверчиво дотронулся до губ, задевая тыльной стороной ладони лицо Намджуна, скользнул пальцами от центра к уголку рта, словно что-то смазывая, стирая, хотя, конечно, нет, движение вышло само по себе, просто руку так повело, а Тэхена следом – он чуть завалился на бок, подставил локоть, чтобы совсем не развалиться на кровати. Голым предплечьем почувствовал горячую и твердую намджунову ладонь, придержавшую его, не давшую упасть, и резко вскинул взгляд.


Намджун не отводил глаз, смотрел слегка виновато, но – прямо. Как и всегда, когда бывал честен в том, что делал; не пялился бесцельно, как Тэхен, а, словно бы говорил. Но говорил он вслух.


И куда лучше Тэхена.


– Тэхен? – Намджун несильно сжал ладонь, его пальцы вмялись теплом в тэхенову кожу. – Не так? Я ошибся? Ты попросил..


Даже голос Намджуна звучал в меру: обеспокоенно настолько, насколько надо, взволнованно, но уверенно – в равных пропорциях. А Тэхен сейчас мог лишь то единственное, что у него всегда неплохо выходило – смотреть молча и неотрывно. В Тэхене не было испуга, отзывалось внутри легкое удивление, немного странного чувства предвкушения, что-то неразборчивое, что он мог описать тягой к непознанному. Был ли Намджун непознанным – Тэхен видел в его глазах то, про что слышал от него же: период неустойчивой сингулярности, растекшийся на миллиарды лет, за которые родились и умерли звезды, образовались планеты и появились на свет люди – Намджун был неизведан настолько же, насколько и вселенная, но узнавался в каждом своем слове. Этим были и внимательные глаза Намджуна – они говорили не меньше, чем его рот.


Намджун легонько встряхнул Тэхена, отвлекая от мыслей и фокусируя его внимание на реальном себе, а не на том, с которым Тэхен общался в своей голове:


– Прости? – Намджун убрал руку, которой держал Тэхена, положил ее на спинку постели, поскреб гладкую лаковую поверхность ногтем. Сказал снова, но уже без вопросительной интонации: – Прости. Извини, серьезно, Тэхени, я не понял тебя.


Там, где предплечья касался Намджун, было очень тепло, прикосновение продолжалось фантомно. Тэхен накрыл то место ладонью, подумал, что он так почти отгородился от Намджуна, пусть и не хотел того, но дернуло на рефлексе, рука опустилась между ними шлагбаумом. Наверное, Намджун это тоже заметил, не мог не.


– Так.. как? – осторожно поинтересовался Намджун. – Мы можем поговорить, ты расскажешь, что хотел, и я исправлюсь. Если не хочешь – не будем. Сделаем так, чтобы было удобно.


Намджун не переставал говорить – внятно, ясно, настолько легко, что Тэхен восхищался им за такое простое, за навык, данный практически всем людям на свете. Если бы был хоть один шанс выменять эту намджунову способность для себя, то Тэхен бы рискнул всем, предложил бы что угодно, чтобы его наконец-то поняли.


– Подарок, – выдавил наконец Тэхен и тут же осознав, что съел начало фразы, добавил: – Я ничего не ждал, но думал. И мне просто пришло в голову, – Тэхен смотрел в сторону, на скучную однотонную стену, пытаясь собрать все воедино, чтобы дать себя понять. – Я никогда не вел себя так, не сбегал, не тратил попусту деньги. Я не звонил родителям и Чимину. Я делаю столько всего в первый раз, – день рождения, двадцать один, не дом, а отель, не родственники, а Намджун. Все по-новому. – Это мой первый поцелуй.


Стол перед ними был усыпан конфетными обертками.


Рука опять метнулась к губам, но натолкнулась пальцами на щеку, и Тэхен распластал ладонь по лицу. Жест был похож на те, которыми пытаются спрятать смущение, но для Тэхена это было просто что-то без смысла. Он поднял вторую руку, приложил по другую сторону к щеке Намджуна и невесомо потянул на себя.


Намджун беспрекословно подчинился.


Они едва ли поцеловались – столкнулись на секунду губами и разъединились, как полярные магниты.


– Впервые, – Тэхен съехал ладонью Намджуну на шею, задевая круглый край воротника футболки. – Я выбрал подарок сам.


Тэхен видел, как медленно менялось выражение лица Намджуна, перетекая из непонимающего и чуть удивленного во что-то более серьезное, но все еще мягкое. Он качнул головой, снял ладонь Тэхена со своего плеча, обнял своей, но ненавязчиво, так, что ее можно было в любой момент отнять. Скудно улыбнулся:


– Извини, Тэхени, я действительно не понял тебя, – Намджун снова покачал головой. – Я рад, что смог дать тебе то, что ты хотел, тебе не стоит беспокоиться об этом. Но я не лучшая кандидатура, знаешь. Без поцелуев, ладно?


– Ладно, – кивнул Тэхен.


Намджун был идеальной кандидатурой для чего угодно. Говорить о планетах и социально-общественной структуре, узнавать, на какой факультет Хогвартса отправил тебя тест, спать вместе до обеда, целоваться – Тэхен мог заняться с ним всем этим.


«Без поцелуев», – у Намджуна была добрая улыбка.


Тэхен подумал, что его отвергли. Тоже первый раз.


Он не знал, почему не мог грустить из-за этого.


/


«Декоративный, живописный, фактурный», – весь необъятный и пугающий абсолют глазах Намджуна, в расширенных – словно это был взгляд, направленный на красивое, – черных зрачках. Зачем-то, по какой-то причине Намджун сочился любовью, как золотые фонтаны на Олимпе – амброзией. И Тэхен обнаружил в себе это неконтролируемое предчувствие нежных слез, возникшее щекоткой в носоглотке. Он поймал кончик носа двумя пальцами и сильно сжал, душа стыдливый порыв заплакать от паводка эмоций, от того, что ощущал себя то ли Вивиан Уорд, то ли Шарлоттой Филдинг – той идеальной героиней американской мелодрамы, на которую безусловно находился свой Ричард Гир.


Намджун уже сказал свое «нет», покаялся и извинился, а смотрел все равно так, что Тэхен хотел вытечь из своей шифоновой сорочки и вобраться под футболку Намджуна с вулканским салютом на груди, под его кожу, под ребра, и обосноваться в живом и горячем сердце, свиться там клубком и умолять о чем-то (взаимности отвергнутого к такому же отвергнутому).


Тэхен был на полпути, чтобы попросить Намджуна поцеловать себя. Как мужчина мужчину, как человек человека – не это было важно, а..


Он почти сказал, озвучил – изо рта вырвался неразличимый звук, – но вовремя поджал губы и низко склонил голову. Челка пушисто и мягко скрыла взгляд.


– Эй, Тэхен, – Намджун стукнулся коленом о колено с Тэхеном, широко развалив ноги по кровати, да так и остался, будто поленившись сдвигать их обратно. – Почему замолчал?


На слаксах было крошечное пятнышко от мороженого, которое они ели вчера на ужин. Тэхен поскреб его обкусанным ногтем. Он смотрел себе в колени, на синие – ночного неба – штаны, и думал, что происходящее между ними оправдано атмосферой туманно-голубого дня и космически. Этого было и достаточно, и – нет. И любовь Намджуна к миру, к кому-то, кто был далеко, переливающаяся за край, всего лишь олицетворяла воинствующие стороны хаоса и порядка, что-то бессердечно ломала, выпущенная на волю пасмурным днем в Чунчоне.


«Поцелуй меня по-гейски, по-мужски, по-человечески, как ты бы целовал своего возлюбленного, рассказывая ему о своих чувствах, показывая свои честность и искренность; как Цукаса целовал Айлу за секунды до ее отключения; так, как никогда не хотел кого-то целовать я», – Тэхен возил мысли в голове по кругу, у него словно мотал счетчик на каждое истощенное:


«поцелуй, поцелуй, поцелуй, поцелуй, поцелуй, поцелуй, поцелуй, поцелуй, поцелуй, поцелуй, поцелуй, поцелуй, поцелуй, поцелуй, поцелуй, поцелуй, поцелуй, поцелуй, поцелуй, поцелуй, поцелуй, поцелуй, поцелуй, поцелуй меня, поцелуй, поцелуй, поцелуй, поцелуй, поцелуй, поцелуй, поцелуй, поцелуй, поцелуй, поцелуй, поцелуй, поцелуй».


– Тэхен? – вновь позвал Намджун.


Сиюминутные чувства никогда не выгорали и не грозили чем-то восхитительным в будущем. Об этом снимали кино. В тех же фильмах говорили, что для любви не существуют преград.

[neks]

Тэхен поднял расфокусированный взгляд и спросил опять не то (или единственное верное):


– Я рассказывал тебе о Чимине, хен?


Намджун кивнул. Конечно, Тэхен рассказывал, можно было и не задавать такой глупый вопрос, разве он мог промолчать о важном в своей жизни? А Чимин занимал ее половину, такую значительную часть, в которой они вместе ездили на автобусе домой после школы, смотрели на каникулах «Принца тенниса», где у них на двоих были бургеры и макфлури вечной дружбы. Это было таким бесконечным, и неделимым, и драгоценным. И Тэхен почему-то затосковал по этому сейчас, вязким зимним днем, бок о бок с Намджуном, с беспорядочным потоком в голове и сердце, где поцелуй бился о поцелуй, а намджуново лицо сияло от тусклого отблеска солнца, пробившегося сквозь сплошные серые облака; хотелось крепко обнять Чимина и заработать немое прощение, принятие, взаимность, снова стать самым близким, тем человеком и другом, который, как кусок твоей плоти.


– Я хочу его увидеть, – Тэхен обнял согнутую ногу и умостил подбородок на колене. – Мы никогда так надолго не расставались. Мы же лучшие друзья.


Тэхен повозился, немного повернул голову, теперь прижимаясь к ноге щекой. Наверное, его лицо было невыразительным и ровным, не отражало то, что металось внутри; так почему-то получалось всегда, не специально, а по сути его, тэхеновой. Глаза, губы, брови, нос – черты складывались в изящную картину, полотно сюрреализма, в котором каждый изъян был привлекательной деталью, прелестной мелочью, притягивающей внимание. Так рассказал Тэхену о нем Намджун, когда они пересекали на поезде Канвондо, проезжали через Индже, прокладывая путь с запада на восток, чтобы обосноваться в полупустом отеле в соленом и ветреном пригороде Сокчо, в каком-нибудь забытом всеми местечке, где не бывало туристов и днями напролет шел снег. Намджун смотрел на лицо Тэхена, укрытое тенями ночи, и читал с него произвольный стих, белый, верлибр, употреблял слова из своих иностранных книг, загруженных в черно-белую читалку, описывал, словно Тэхен был произведением искусства. Возможно, Тэхен был пленен тем моментом откровенной красоты слова и ясной чистосердечности, возможно, что он чуточку позволил себе поверить, самую малость, но, как только он ослабил бдительность и разрешил голосу Намджуна вплестись в вакуум вагона, то немножечко потерялся, маленечко смущенно порозовел, приняв шелестящие фразы на веру, дав им волю осесть внутри садняще-сладким, волнительным, чем-то сродни робкому признанию.


Это походило на пору влюбленности весной, когда нежно-розовым цвели вишни, девушки сбрасывали гусенично-длинные черные пуховики, меняли их на легкие пальтишки и плащи каких-то чудесных кремовых и пудровых оттенков, из каждого динамика на Хондэ звучала прилипчивая «черри блоссом», а воздух становился теплым и душистым. За февральской изморозью все цвело и любило, было того цвета, что скулы и щеки Тэхена тогда, в поезде, от пронзительно-искреннего в сказочном голосе Намджуна.


– Я очень скучаю по нему, – Тэхен перевел взгляд с коленей на Намджуна – куда-то меж узким вырезом футболки и пикой кадыка. – Очень. Наверное, сильнее всего, сильнее, чем когда-либо мог скучать по кому-нибудь.


Намджун качнул головой, бережно притронулся к волосам Тэхена, навис ладонью над головой, прежде чем опустить ее на затылок и так и оставить. От руки обдало жаром.


– Не знаю, обычно такое мало кому нравится, – Намджун задумчиво водил ладонью по техеновому затылку и шее. – Но я, наверное, могу сказать. Ты меня поймешь. Я тоже, – крохотная пауза заставила Тэхена поднять лицо выше и взглянуть Намджуну уже в глаза, хотя, скорее, в наморщенную переносицу. – Я скучаю.


Дома, наверняка, уже пахло весной, не смотря на месяц по календарю. В Сеуле весна всегда наступала раньше, давала знать о себе среди бесцветного февральского холода. Друг Тэхена и возлюбленный Намджуна могли выходить на улицу в легкой одежде и покупать в кафе не горячие напитки, а со льдом. Так далеко.


За окном их съемной норки мело и вьюжило.


Намджун шумно вздохнул и сказал сипло, будто прилагая усилия:


– По Юнги. Конечно.


Конечно, это был намджунов хен Юнги; конечно, безответная сердечная любовь. И его имя прозвучало между ними лишь сейчас, было названо впервые, дав бесцветному хену какой-то звонкий тон: колокольчик, или бубенцы, или кастаньеты – и Тэхен, не задумывавшийся до этого о том человеке, вдруг ощутил его через свою сорочку – своим телом; этот короткий и яркий звон-всплеск, человека, которого звали Юнги, который был любовью Намджуна и отверг ее. Тэхен подумал:


«А, такие, как он существуют на самом деле», – те, кто не принимали чужие чувства, бесстрашные и самобытные, не переживающие, что отказом на признание ранили беззащитно-раскрытое сердце. И это не была хоть сколько-то оскорбительная мысль, а, вероятно, поразительная и поражающая, молниеносная.


Тэхен, возможно, мог так же, возможно, он был таким с Чимином. Не прямо, но косвенно, изобличенный самим собой в эгоистичном желании ни с кем не делить Чимина, он отбросил их многолетнюю безвозмездную дружбу, боясь, что она была такой лишь с его стороны. Тэхен не дал Чимину возможности выразить свое отношение, потому что был напуган. Это было почти что отказом; а Тэхен был почти что возлюбленным Намджуна – холодным и черствым. Наверное.


Молчание было мягким и необременительным. Просто все, что Тэхен мог сказать сейчас: «Значит, вот какой я человек», – но это было еще одной бессмыслицей из его головы, чем-то неважным и другим, что уже надумалось, а не то, чем было изначально.


Намджун спросил:


– Послушаешь, что я скажу?


Тэхен кивнул.


Можно ли было считать Намджун – привилегией? Если да, то Тэхен был склонен думать именно так, ожидать с замиранием сердца чего-то интимно-личного, слов и действий, сопряжения душ, нематериальных изысканий, выходящих далеко за рамки условностей; того многогранного и космического, чем был напитан Намджун, что держало в равновесии его тело.


Позволять.


Кто они друг другу? На какой стадии человеческих отношений? Перешли ли к той, где можно было держать в голове другого дольше, чем отмеривали приличия? И насколько прилично было сидеть рядом с Намджуном, касаться своей ногой его, и представлять незнакомого звонко-бьющегося Юнги, и Намджуна, и какое-то место, одновременно похожее и на крошечное пустое кафе, и уютную комнату, и парк в сумерках, и будто бы своими глазами наблюдать признание, честность, искренность, и отказ. Они были на том уровне? Был ли Тэхен приличным? Вопросы клубились. Мир вокруг казался зыбким и неощутимым. Они могли бы поцеловаться; губы горели, как вечером в день рождения. Плитка темного шоколада, россыпь карамели, традиционный суп из водорослей в кастрюльке на электрической плитке и нетронутые миски, тишина звенела, губы были сладкими от съеденного шоколада, намджунова рука поддерживала крепко и уверено; первый поцелуй жил внутри Тэхена мельчайшими деталями, ощущениями и запахами, вкусом, дивным чувством западни.


«Поцелуй меня», – почти произнес Тэхен, но Намджун начал говорить:


– Можно представить, что они рядом, – Намджун поднял руку и ткнулся пальцами в грудь Тэхена. – Как мы сейчас. На расстоянии вытянутой руки, – в коротких паузах между предложениями слышалась зыбучая тишина. – Это основы системы Сверхвселенной. Не как понятия, а теории. Все, что существует, развивается и прибывает в мире единовременно, не наблюдая разницы во времени и пространстве, – ровные предложения, их наполнение, были похожи на магию и ласку. Место на груди, куда прижимались пальцы Намджуна, зудело; его хотелось потереть и почесать. – Мы видим ограничения в виде расстояния и часового исчисления, но так ли это существенно перед человеческим умом, который понимает, что день – это сколько-то километров, пройденных с определенной скоростью, или перед человеческим сердцем, бьющимся в такт другому, потому что не может иначе? – Намджун убрал руку, и Тэхен тут же заскоблил ногтями поверх рубашки. – Многие вещи несущественны. Если их отбросить, то все мы будем друг перед другом, лицом к лицу. Нужно лишь на мгновение допустить, что мое абсурдное заявление правдиво. Просто поверить.


Все, что Намджун произносил своим ртом, выглядело легким и настоящим. «Они рядом», – Тэхен сомкнул веки и где-то на периферии, перед тем, как ресницы уронили тень на скулы, увидел улыбающегося Чимина, его изогнутые губы, полумесяцы глаз, мягкие порозовевшие щеки. Он был таким в лучшие дни, хорошие и беззаботные.


А в эту самую секунду?


Тэхен открыл глаза и тут же поймал на себе внимательный взгляд Намджуна. Стало интересно, а он закрыл глаза, как это сделал Тэхен? Смог ли разглядеть своего хена Юнги? Тянущее скучание отступало перед мерным спокойствием; Тэхен, все еще держащий ладонь у груди, скользнул ей чуть в сторону и вниз, к сердцу. Оно билось без волнения.


– Это невозможно, – последовательный ритм ударял по внутренней стороне ладони. – Но возможно.


– Такова вселенная, – ответил Намджун так, будто это все объясняло.


И Тэхен вдруг понял для себя, что, да, объясняло.

[neks]

/


Все шло к концу, как мир – к ядерной зиме, так они – к неизбежному расставанию.


Тэхен видел это в том, что сегодня, как и в первый на двоих завтрак, они ели тосты, в решительном взгляде Намджуна, в его цельном и плавном рассказе о «небесном танго»; возможно, в самом себе, в том, что где-то внутри так критически приближалась весна, не смотря на начало февраля.


Дни становились теплее. Все еще пасмурные и серые, но спину из-за облаков грело солнце, а на смену белоснежным метелям пришли редкие дожди. Сезон сменял сезон, медленно, постепенно, шаг за шагом, но безвозвратно, необратимо, и Тэхен не знал, что чувствовал из-за этого. Понимание того, что побег не навсегда, оставалось при нем, но это не спасало, потому что Тэхен против воли тянулся к Намджуну, тому, что он олицетворял собой: стойкость и лиричность, ум и любовь – вещи не из тех, что доставались обычным людям, но Намджун был простым человеком, кем-то, кто ходил по одной улице с Тэхеном, при этом обладая изумительными качествами, и навыками, и знаниями. Тэхен не мог взять и отделить себя от него.


Это было нелегко.


И он замер, когда Намджун произнес:


– Пора возвращаться.


Можно было ожидать, но не быть готовым. Десертный нож звонко стукнулся о край тарелки, и, казалось, это был единственный звук, Тэхен не слышал больше ничего, он видел, как двигались губы Намджуна, но слова не достигали ушей, будто он был экранирован ото всех. «Пора», – попробовал Тэхен мысленно. – «Возвращаться», – но куда? Домой, где родители и Чимин? Тэхен не боялся, но боялся; его пугала нужда говорить, рассказывать, объяснять, оправдываться, он не умел этого делать, у него не выходило, слова убегали от него, прятались, не желая звучать красиво и правильно. Пусть Намджун и убеждал его, что беда Тэхена вовсе не беда, а его необоснованная уверенность в своей неумелости. «Это не так», – однажды они прогуливались вдоль берега зимнего моря, в белой пене волн растворялся белый снег. – «Тебе не надо беспокоиться о своих особенностях», – песок был серым и мокрым. Летом Тэхен ходил по нему голыми ногами, летом с ним был Чимин, а не Намджун. – «Ты хорош таким, какой ты есть».


«Я не беспокоюсь», – Тэхен правда так считал. – «И не боюсь».


Намджун тогда заглянул ему в глаза и спросил:


«Тогда, что тебя сдерживает?»


Было ли что-то? Тэхен молчал, Намджун молчал, море о чем-то пело, словно плакало, какой-то свой соленый соул или джаз: пепельно-серый, грязно-золотой, дымчато-синий – Тэхен слышал музыку глазами, от самых его ног, размытой береговой черты, до горизонта, где все тонуло в зыбком белесом тумане. Можно было почувствовать себя водой. Мысли Тэхена были водой, течением, не вели ни к чему, у них не было финальной точки, и найти ответ на вопрос было невозможно. Каким был вопрос? Тэхен забыл, наблюдая за морем, казавшимся бесцветным в этот день. Он вспомнил другое.


Чимин называл Тэхена смелым и бесстрашным, объясняя свои слова так, что Тэхен не боялся делать то, что другие не могли. «Я бы так не смог», – говорил ему Чимин и ослепительно улыбался. Тэхен верил в это, в то, что произносил Чимин. Потому что – кому еще доверять, как не ему, но теперь Тэхен находил это странным. Он видел себя глазами Чимина, но каким был в своих собственных? Что дотащило его до самого Сокчо? Почему он сорвался так случайно, внезапно? Дело не могло быть в результатах экзаменов, или в равнодушной реакции родителей на них, или в том, что будущее никак не хотело принимать определенный вид, ни в чем из этого.


«Поговори со своим другом», – предложил Намджун. Под его черным пальто хлопала большая футболка, надуваемая ветром с моря.


– Поговори со своим другом, – предложил Намджун. Надкушенный тост лежал на белом блюде, с поджаристого золотистого бока стекал джем.


Конечно, шестое февраля, снег больше не шел, они были в кафе, ели тосты, и Намджун сказал: «Пора возвращаться», – и что-то еще, и еще, много того, что Тэхен пропустил мимо ушей.


– Зачем? – он потянул ладонь ко рту.


– Разве не в этом причина? – Намджун сложил из пальцев домик-купол и уперся кончиками в подбородок. – Извини, я сужу по себе, но мне кажется, что это применимо и к тебе, Тэхени. Мы оба оказались здесь, столкнувшись с тем, что пришлось нам не по силам, – он разомкнул руки и положил их на стол. – Я мог бы сказать, что это случилось из-за дорогих нам людей, но ведь дело только во мне и тебе. Никто не подталкивал нас к этому. Мы сами решили поступить так.


– Значит, причина во мне? – Тэхен прикусил ноготь.


Намджун качнул головой:


– Не совсем, – он взялся за кружку с кофе, будто хотел сделать глоток, но тут же отпустил. – Не только. Дело в том, что мы боимся распутать сложившуюся ситуацию. Никто ведь не знает, что будет дальше, когда придется столкнуться с проблемой лицом к лицу, – Намджун все-таки отпил кофе и устало улыбнулся, смотря в кружку. – Отступление – это нормально, но до определенного момента. Пришло время вернуться и все разрешить.


Причина не в низких баллах, не в поведении Тэхена, не в родителях, даже не в Чимине, если смотреть глубже, а Тэхен пытался. И выходило так, что Чимин был лишь частью чего-то громадного, каких-то бессистемных волнений Тэхена, которые он переносил на него, транслировал на единственного близкого человека. «Насколько он мне друг?» – беспокоился Тэхен, замкнувшийся на себе, думавший за Чимина, но ни разу не пытавшийся спросить у него напрямую, вслух. Был ли в этом страх, в его молчании? Возможно, ведь тогда бы все стало четким, определенным, от чего уже нельзя было бы отстраниться.


– Мне было страшно? – то ли вопрос, то ли утверждение. – Поэтому я сбежал?


– Страх – это не только что-то неприятное, – Намджун не стал отвечать прямо, а развернул тему, словно пытаясь сделать ее интересней, чем она была сейчас. Будто пытался подбодрить. – Страх сопровождает нас. Как друг, как неизменный спутник. Подталкивает к изменениям. Помогает стать лучше.


Все те же короткие паузы. «Меняться к лучшему», – вот что сказал Намджун, что услышал Тэхен. Будто они были не в крошечном кафе, а в какой-то серьезной обстановке, в парадной одежде, но они были собой, и Намджун говорил то же, что и всегда, просто Тэхен воспринимал все иначе.


Ему казалось, что слова напрямую соприкасались с его сердцем.


– Я изменился, – Тэхен чувствовал себя оглушенным.


– Так и есть, – Намджун откинулся на стуле. – Мы изменились. Отступать больше некуда.


/


О таких вещах говорили: разрушительно и мелодраматично – когда их экспресс прибыл на конечную станцию, рельсы резко оборвались, а снег за ними – девственно-нетронутый, белый настолько, что глаза болели смотреть. И телефон не ловил, и ветер пробирался под легкое – больше декоративное, чем для тепла – пальто, и стояла нерушимая тишина.


Это было трагедией, в которую Тэхен целенаправленно стремился превратить свою жизнь. Так мог выглядеть совершенный фильм его двадцати одного года, без изъянов, без пояснений.


Он снял очки, намокшие из-за снега и теплого дыхания, оседающего паром на стеклах, и, прищурившись, огляделся вокруг. Здесь все еще был вокзал, пустой перрон, размытые метелью силуэты людей; они добрались до последней точки, финальных кадров. Ни Тэхен, ни Намджун не стояли с сумками и чемоданами посреди пустыря, перед ними не была одна из тех старых железных дорог, пролегающих через позабытые поселки, что уже давно не обслуживались, а всего лишь самая обычная платформа. Тэхен хотел, как в старой сказке, как в пленке прошлого века: безмолвный лес, блестящий снег и раскалено-ледяные рельсы, захваченные сухой травой, – но городок – каким бы он не предстал перед ними – оставался все же городом. С высотками, неоновыми вывесками, семейными ресторанами и автомобильным шумом.


Тэхен учуял едва уловимый запах палаточной еды и сглотнул. Во рту сделалось кисло и горько, к горлу подступила тошнота.


В город Тэхен не хотел. Это означало конец.


Намджун не прикоснулся к Тэхену и краем одежды, но как-то оказался так близко и так ощутимо рядом, что это почудилось куда большим. Своей долговязой, но удивительно устойчивой фигурой, Намджун обретался рядом с Тэхеном и комфортно, и – нет, но все равно – желательно и восхитительно непоколебимо. Тэхен ощущал его близость болезненно остро, беспощадно к себе, но зачем-то хотел этого.


Это была необъяснимая потусторонняя тяга, внеземное влечение. Такое же бесконтрольное чувство, как острые, оголенные эмоции на лице Намджуна, когда он при первой встрече за кофе и вафлями в придорожном кафе рассказывал о космических условностях и многомерном времени, о возможностях вселенной. В тот нежный, прохладный, рождественский день Тэхен был готов слушать Намджуна всю жизнь земную и те, что готовило им дальше колесо сансары.


И сейчас все, что было живого в Тэхене, шептало, говорило, кричало; обернулось дежавю, прошедшим днем, непримечательным, разрослось, готовое сорваться с языка, но застыло. Свои нынешние чувства Тэхен не мог ни откатить назад, ни дать им выйти. На мгновение он показался себе Чимином, который часто прибывал на особенной уязвимой грани, лавируя между неизбежным срывом и неестественной сдержанностью. Тэхен думал, что хотел оберегать такого Чимина, но гораздо позже – то ли тем душным июлем, то ли серым ноябрьским утром, то ли всего пару ночей назад – понял, что это было не тем. Тэхен исступленно желал взаимности: в дружеском чувстве, в обоюдной потребности защищать и быть защищенным, в возможности разделить все сокровенное и дорогое на двоих – но боялся, что это лишь его внутреннее состояние, а отношение Чимина было иным.

[neks]

Тэхен аккуратно убрал очки в карман и взглянул на Намджуна: он искал по телефону место, где они могли бы обсудить последнее и разойтись каждый сам по себе. У Намджуна была бронь на послеобеденный автобус прямиком до Сеула; Тэхен оставался ждать Чимина, все еще разобранный сомнениями, измученный ожиданием, городом и сердцем.


– Я нашел, – Намджун перевел взгляд на Тэхена, словно пытаясь убедиться, что он его слушал. Тэхен подставил свое раскрасневшееся на холоде лицо под намджунов взгляд. – Там есть отдельные кабинки. Можно и отдохнуть, и поговорить.


– Ты ведешь меня в бар? Утром? – Тэхен незамысловато коснулся указательным пальцем кончика носа, думая, а попал ли он на родинку? Намджун поморщился, и Тэхен опустил руку, спрятал ее за спину.


Намджун выглядел раздосадованным и усталым. Тэхен мог бы узнать в нем себя того дня, когда решительно собирал сумку и сопротивлялся настойчивому в голове: «Остановись, остановись, остановись», – набивал рюкзак скомканными рубашками и вытряхивал все карманы, проверяя, не затерялись ли где лишние деньги.


Наверное, Тэхен впервые видел в нем новое и иное, то, как крепкая, непоколебима фигура контрастировала с беспокойством в глазах.


– Значит, бар? – переспросил Тэхен.


– Не только в барах бывают кабинки, – Намджун сжал ручку своего чемодана, подхватил тэхенову сумку и неспешно зашагал вперед, и белая метель расступалась перед ним, как перед Моисеем уступало море.


Черное пальто, и кончики светлых волос, выглядывающие из-под шапки, и прямая спина, что-то твердое, прочное, к чему хотелось относиться, принадлежать, от кого желалось заработать одобрение – Намджун был этим. Тэхен шел за ним, по его следу, и чувствовал себя под защитой. И укорялся только тем, что не мог послужить Намджуну подобной стеной.


Тэхен допускал, что, возможно, сейчас, скорее всего, был для Намджуна кем-то вроде Чимина, потому что – при всем непреклонном облике – в Намджуне было кое-что, что Тэхен видел и в себе – безнадежная отчаянность сбежавшего человека.


И она вела их вперед и обратно.


/


Снег бесшумно заметал их следы, оставляя позади прежнее белое и нетронутое. Он был последним в этом году.


/


– Мне уже пора, – сказал Намджун, его голос был глухим, и тихим, и серьезным, и Тэхен совсем чуть-чуть вздрогнул.


Небо затянулось низкими, тяжелыми облаками, нависло серым и белым над ними, над городом, над соленым Сокчо, густые взбитые тучи легли по склонам горных хребтов, и Тэхен ощущал себя законсервированным в этом, не мог двинуться, заставить себя пошевелиться, а только смотрел расширившимися глазами на простое лицо Намджуна, его скупую улыбку и честный взгляд, которые не обещали ничего, но в то же время говорили гораздо больше, чем Тэхену хотелось сейчас видеть и понимать.


Намджун поднял руку, располагая ее так, будто призывая к пожатию.


Тэхен не ощущал в этом своей воли, будто что-то извне потянуло его, но Намджун вдруг улыбнулся чуть шире, чуть открытее, и, побуждая к дальнейшему, первым двинул руку навстречу.


Кисть Тэхена скользнула в большую ладонь слитно, едино, неразрывным жестом, оказываясь тут же сжата крепкими пальцами. Рука Намджуна горела, была восхитительно контрастной по отношению к прохладной, немного влажной руке Тэхена, но чувствовалась необычайно восхитительно, словно вся безмятежная сила Намджуна текла от плеча до кончиков пальцев и соприкасалась с Тэхеном, наполняла его непривычным мужеством, чем-то сродни отваге. Было похоже на обещание.


Всего Намджуна Тэхен мог описать этим – тем, как твердо, но бережно он держал за руку.


Вверху все еще набегали друг на друга серые тучи, внизу – под ногами – был обычный серый же асфальт, и дома где-то чуть вдалеке были такими же – безликими многоэтажками, от которых не было живого чувства, а только сдавливало в груди. Все вокруг в какой-то момент оказалось бесцветным, слилось в одно. Тэхен, постыдно сбежавший от этого, вновь попал в ловушку. И не помогали ни яркие галстуки, ни фруктовые десерты, ни увещевания себя в том, что все лучшее – впереди, что Чимин его поймет, ведь так должно было быть. Ничего не менялось, как бы далеко Тэхен ни ехал.


Не настолько далеко, как мог бы, потому что Намджун перехватил его раньше, чем он решился.


И пусть теплая ладонь Намджуна не оживила мир, а серость не спала, но Тэхен обмяк, с запоздалым трепетом пошевелил пальцами, немного согнул их, едва прикасаясь подушечками к сухой коже намджуновой ладони, невесомо погладил и, словно очнувшись, вновь расслабил руку.


Тэхен поднял взгляд от их рук на лицо Намджуна. Почему-то, вопреки всему, ему не было неловко, только слегка волнительно. Слово грубо вытолкнулось из горла, но легко слетело с губ:


– До встречи, – Тэхен смотрел в ясные глаза Намджуна без страха, но с затаенным ожиданием. День, начавшийся и закончившийся снегом, принес с собой что-то такое, что-то непостоянное и колеблющееся.


Намджун улыбнулся. И все его лицо враз переменилось – перестало быть простым, обнаружившись светящимся неким пока нечитаемым внутренним чувством.


И Тэхен с поразительной ясностью осознал – он не хотел отпускать ни Намджуна, ни его руки.


/


Но отпустил.

[neks]

/


Волны тепло лизали Тэхену ступни – как непоседливые щенки. Вдоль побережья были лишь звуки моря, ветра, фестиваля, оставшегося где-то за спиной. Тэхен мог бы сказать, что было тихо той тишиной, которую впору считать уютной и спокойной, не из тех, в которых ты как в бездыханном вакууме – здесь Тэхен дышал мирным молчанием между ними, между ним и Чимином, тишиной в шаг. Какими бы ни были мысли, сколько бы он не обдумал по дороге – внутренний неконтролируемый надрыв стирался за молочной пеной, окатывающей ноги, полуденным солнцем – каким-то до нелепого желтым – как яичный желток – и от того почти неестественным. Тэхен смотрел на все вокруг, глубоко продавливал мокрый зыбкий песок, трогал влажную шею под отросшими волосами, просовывая пальцы за воротник рубашки; в руке иногда пластиково похрустывал пакет с их обувью – Тэхен болтал его, зацепив на указательном пальце, раскачивал туда-сюда, взад и вперед, и хотел слышать только его – никчемный и живой звук, среди сонма подобных.


А не Чимина, ступающего след в след. Он всегда ходил так.


Тэхен знал его шаги наизусть; как мог знать популярные песни.


Лето зачем-то было горячим, и душным, и затекало под кожу жаром, и Чимин так вплавлялся этим днем из множества дней в Тэхена – необратимо.


– Я люблю море, – Тэхен остановился так же внезапно, как делал все.


Слова продрали брешь в приятно молчании, пустили посторонние голоса, электронные биты, собачий лай, объявления через репродуктор, зазывания из палаток – Тэхен нырнул в них, как в воду. Чимин почти что ткнулся ему носом в затылок, но, видимо, успел затормозить, потому что прикосновения не случилось – был лишь шумный выдох, колыхнувший растрепанные волосы.


«Я люблю тебя», – хотел сказать Тэхен.


И у него не получилось. Не из-за смущения, скромности или страха, а, вот, фраза уже была на языке, слоги сложились единственно верно, и Тэхен краем глаза увидел, как блеснуло море в солнечном свете, как блики разбежались, подхваченные мягкими волнами, разнеслись кто куда. И это было так красиво, так удивительно и невероятно, что с губ слетело совсем другое. Так вышло из-за нежного ума Тэхена, его детского, чересчур гибкого восприятия всего зримого и необозримого – тоже; взгляду, сердцу, голове – было слишком много, а аккуратному признанию просто не осталось места.


«Я любил тебя бесчисленность раз, всегда по-особенному, иначе, чем прежде, открывая для себя новые неисповедимые пути для сердечных чувств. Я любил тебя, как Шерлока Холмса в исполнении Бенедикта Камбербеча, как шоколадное мороженое после долгой простуды, как песни Эда Ширана, когда они играли в каждом кафе и супермаркете, и слова были давно наизусть. Моя любовь к тебе шла от души, изнутри, но не была романтичной, не такой, при которой хотелось бы обнимать, целовать, заниматься сексом, а с долей восхищения и верности, с желанием быть настолько близким, что мы бы могли слиться друг с другом, стать одним человеком. Это была моя высшая форма любви, похожая на любовь к миру, к каждому человеку на Земле и вне, на любовь к родителям и летним каникулам – она была такой огромной, такой бесконечной по всем сторонам, ширящейся и росшей на глазах, что в какой-то момент своего взросления я перестал с ней бороться, я бросил это сегодня, может, час назад, может, когда мы оба оказались на границе суши и моря. И я пожелал отдать ее тебе всю без остатка», – хотел сказать Тэхен.


Но все забыл.


Море шумело, словно что-то нашептывало.


– Очень красивое, да, Чимини? – Тэхен обернулся и улыбнулся так широко и глупо от переполняющих чувств красоты и неотвратимости, которые даже придумывать не пришлось. Они были с ним, сопровождало вдоль берега, заполняя до горла чем-то тягостным и прекрасным, эмоциями, которым сложно было подобрать описание. Тэхен не читал столько книг, чтобы суметь рассказать себе и другим о своих подлинных ощущениях.


Наверное, это лето, его кромешная перезрелая тоска, чувство под дых от чего-то конечного, рокового, фатального – это так явно читалось в тэхеновых глазах, что Чимин, до этого рассеянный и разморенный, словно бы отшатнулся. Не внешне, но на лице на секунду промелькнул испуг, какая-то горькая эмоция. Его шея и уши покраснели.


Тэхен заслонил взгляд челкой.


«Я тебя люблю».


Хрустнул пакет в сжатой ладони.


– Я тебя, – Тэхен вкинул руку. – Не отпущу просто так.


И толкнул Чимина в море.


/


Была середина душного и пахучего июля, и что-то между ними двумя неотвратимо менялось. Чимин прятал лицо за дешевой маской папье-маше, оранжевая и белая гуашь пачкали пальцы, когда он сдвигал ее за край, чтобы видеть дорогу. «Эй, золотая рыбка, эй, эй», – без остановки дразнился Тэхен, отставая на полшага, потому что то и дело засматривался на расставленные по обе стороны тротуара цветные палатки. Блюда хоть и были разными, но представлены довольно однообразно – рыба она и есть рыба, что еще можно было ждать от фестиваля на побережье в Пусане? Но Тэхен тормозил, глазел и пробовал бесплатно там, где было возможно. Чимин лениво потягивал какой-то кофейный коктейль – чуть сладковатый и немного цитрусовый – и искал тенек, но все места под тентами были заняты.


Не было странным ехать летом к морю, да, но Чимин лучше бы выбрался в аквапарк, чем на такое пекло, но Тэхен купил билеты на электричку сам, с отложенных денег, и казался серьезным, даже его взгляд не был как всегда пустым и беззаботным, а каким-то вдумчивым, когда он показывал Чимину билеты и ждал ответа. Море так море, фестиваль рыбных деликатесов, какая-то малоизвестная группка вживую на фоне, возможно, фейерверк, когда стемнеет – это было их лето перед выпуском; и неважно каким оно получится – все равно больше уже не повторишь.


Чимин размышлял об этом, грыз соломинку и пытался почувствовать себя счастливым, но не получалось. Предчувствие чего-то неотвратимого не давало ему до конца расслабиться и насладиться приятной поездкой.


Вдоль берега – за палаточной очередью – оказалось почти безлюдно. Солнце в зените пекло голову, и Чимин уже несколько раз пожалел, что не взял с собой кепку. Волосы и шея были немного влажными от пота.


– Ты наелся? – Чимин прикрыл глаза ладонью на манер козырька и, прищурившись, поглядел на Тэхена, которому волны плескались на сандалии. Он обсасывал шпажку после креветочного шашлычка и что-то искал в расстегнутом рюкзаке.


– А? – Тэхен откликнулся, не поднимая головы.


– Все попробовал? – Чимин подошел поближе, наклонился и тоже заглянул в темное нутро рюкзака, пытаясь угадать, что же Тэхен там потерял.


Шлепанцы окатило теплой водой, Чимин дернулся, переступил и буквально влип в вязкий тэхенов взгляд. Он смотрел чуть снизу, чуть задумчиво и как-то поглощающе, и Чимин сглотнул и отступил назад.


Ноги были сырыми.


В голове тоже, похоже – сыро и топко.


Чимин растерянно улыбнулся, хлопнул Тэхена по спине:


– Тут вкусно готовят, да? – Чимин не пробовал ничего, кроме прохладного коктейля из кофешопа на станции. – Не зря поехали. Я сомневался сначала, но все так хорошо сложилось..


– Снимай тоже.


– Тэхен? – но тот уже уселся на песок и принялся расстегивать сандалии.


Локтем к боку он прижимал полиэтиленовый пакет, вытащенный из глубин рюкзака.

[neks]

/


Чимин слышал только назойливое полиэтиленовое шуршание, не мог заглушить его ни чем, даже старательно прислушиваясь к звукам фестиваля. В голове застряло это: «шурх, шурх, шурх», – неистребимое, искусственное, блеск от тонкого серебряного кольца на тэхеновом пальце, на котором он удерживал пакет, тяжелое молчание, прежде не случавшегося между ними. Держа руки в карманах, смотря под ноги, Чимин не знал, как все исправить, как спросить: «Все хорошо? Может, тебя что-то волнует? Какие-то проблемы?» – он хотел помочь, если это было нужно, отдать все, что потребовалось бы. У Чимина было настоящее большое сердце, исполненное до краев красивой любовью; поделиться ей было и просто, и сложно, но попроси Тэхен – Чимин бы постарался, открылся, подарил столько, сколько нужно и больше. Тэхен был его лучшим другом. Чимин хотел думать, что Тэхен об этом знал.


Но они молчали сейчас, шли босые вдоль берега и хранили тишину, вместо того, чтобы все разрешить.


Возможно, проблема была в Чимине, в его неумении делать первый шаг, неловкой робости, которая проявлялась даже в личном, в их дружбе; может, Тэхен ждал чего-то, молчал, потому что был обижен тем, как застенчиво продолжал вести себя Чимин после стольких лет. Но, если нет, если дело было совсем в другом, то не ошибется ли Чимин, сказав сейчас что-нибудь? Что-то не то, неподходящее? Мог ли Чимин все усложнить неосторожным словом? Это беспокоило и грызло изнутри.


Они всего лишь отдыхали, вели себя так, как любые школьники из выпускного класса, создавая впечатления и воспоминания. Они должны были быть такими, но Тэхен одной своей фигурой кричал о неразрешимой проблеме.


Бриз подхватил его рубашку, раздул, как парус. Чимин моргнул.


– Я люблю море, – низкий голос Тэхена оказался слишком близко, его затылок – прямо перед носом.


Чимин врылся пятками во влажный песок, покачнулся, уставился в блестящую на солнце черную макушку Тэхена, не придумал, что сказать и от этого промолчал. Не изменил и не решил ничего. Смотреть, слушать, шутить – все, что он мог, на самом деле, даже желая большего, мечтая быть откровенным и честным, он стеснялся себя внутреннего, не мог произнести вслух важное, настоящее. Он не лгал, не обманывал, возможно, даже не приукрашивал, но оставлял гораздо больше невысказанным.


Наверное, Тэхен тоже держал многое в себе. Иногда Чимину казалось, что он говорил меньше, чем хотел, будто ему что-то мешало, но вряд ли причина у него была схожей. Тэхен не стеснялся, не смущался, ему был недоступен стыд за себя. Это было невозможным для Чимина, непреодолимым. Он думал каждый раз, смотря на Тэхена, что тот исключительный; он радовался их дружбе.


И сейчас Тэхен – знакомый, близкий, родной – улыбался так, как мог бы улыбаться смертельно больной человек, из тех, которым уже ни чем не помочь. Он говорил про море, о его красоте, а смотрел, будто увидел что-то самое уродливое в своей жизни, и уродливое настолько, что почти прекрасное, завораживающее в своей безобразности. И море в его глазах не было тихим и ласковым, а зыбучей миражной пустыней, в которой он навсегда увяз.


Чимин испугался; и устыдился собственного страха. Он сначала и не смог понять: испугался ли он Тэхена или за него? А, поняв больше сердцем, чем головой, что это был какой-то родственный испуг, как, если бы Тэхен был его братом и с ним случилось что-то плохое, услышал:


– Я тебя не отпущу просто так.


И мир перевернулся, взорвавшись тысячами соленых брызг.


/


То, что привело Чимина к Хосоку: то ли его располагающая улыбка, то ли по-особенному добрый взгляд, то ли смешная яркая футболка, в которой брызги-кляксы и зеленого, и желтого, и голубого цветов – или все сразу, и сам Хосок, отлепляющийся от стены и берущий его за локоть: «Проводи меня, поболтаем», – а у Чимина не было вразумительных доводов для отказа. Да и не был он тем человеком, который смог бы отказать, даже если захотел. После Сокджина Чимин чувствовал себя выжатым, и маленьким, и совсем не тем, кому по силам все исправить. Хосок крепко держался за него одной рукой, другую не отрывая от перил.


Чимин, пока они поднимались на третий этаж, думал о том, что познакомился с ним только сегодня, не больше сорока минут назад, когда пришел к Сокджину, а Хосок был у него, сидел на кушетке, они о чем-то разговаривали, тон был непонятным, и насмешливым, и недовольным, и в чем-то – дружеским. Два других стола были свободны, стулья задвинуты, и, видимо, – Чимин предположил – Сокджин сегодня был сам по себе. Это было лишь к лучшему, потому что так они могли свободно все обсудить. Чимин помялся на пороге, почувствовав обращенные в свою сторону взгляды.


– Хен, я не вовремя?.. – Сокджин, конечно, не выставил бы его, приди Чимин действительно – не ко времени, но уточнять было в чиминовой привычке.


Лицо Сокджина преобразилось, что-то беззаботное и незнакомое пропало, освободив место красивой улыбке:


– Все нормально, мы уже заканчиваем, – он быстро глянул на Хосока, тот же пожал плечами, будто отвечая на какой-то невысказанный вопрос. Сокджин снова обернулся к Чимину. – Проходи.


Они говорили еще о чем-то, но шепотом, чуть слышно, пока Чимин разматывал шарф и устраивал куртку на вешалке. Он отодвинул для себя табурет для посетителей и сел, дожидаясь, когда на него обратят внимание. Долго ждать не пришлось, Сокджин тихо сказал Хосоку: «Только не поднимайся один», – хлопнул того по плечу, и больше они ни о чем не переговаривались. Тогда Сокджин представил их в духе: «Чимин-Хосок, Хосок-Чимин», – и, по его мнению, такого количества информации вполне должно было им хватить. Чимин думал также. Он не рассчитывал оказаться с Хосоком наедине, в его палате, не думал жаловаться ему, но горькое ощущение внутри непроизвольно толкнуло его навстречу приветливому человеку, и все вышло само собой.


На прикроватной тумбе стоял увлажнитель воздуха, с одного бока его подпирали стакан и кувшин с водой, с другой – глубокая тарелка с парой яблок и апельсиновой кожурой. Чимин смотрел, как пар выходил из отверстия сверху и рассеивался, поднимаясь на полуметр. Хосок раздвинул жалюзи, пуская в палату свет и что-то живое, чего Чимин не чувствовал в кабинете Сокджина, запертый там, как в клетке. Белые стены удручали сознание, будто Чимин пришел не поговорить, а выслушать приговор в тяжелой болезни. Здесь они были какого-то приятного нежного цвета, что-то между персиковым и кремовым, Чимин расслаблялся, скользя по ним взглядом, цепляясь им за журнал, брошенный на подушке, отогнутый край покрывала в какие-то крупные цветы, разные вещи то тут, то там, так или иначе свидетельствующие о пребывании обычного человека.


– Садись на кровать, – Хосок, должно быть, истолковал замешательство Чимина по-своему, хотя и вовремя. Да и Чимину бы все равно пришлось спросить, где можно сесть, а так Хосок избавил его от неловкого вопроса.


– Спасибо, – Чимин провел ладонью по покрывалу, а потом сел на это место.


Хосок приземлился рядом, скинув тапки и забравшись на кровать с ногами. Чимин не был против, все же на своей постели Хосок мог сидеть как только ему угодно; мог даже лежать. Чимин на своей любил валяться и смотреть сериалы на нетфликсе вместо того, чтобы делать уроки. Он и другим разрешал, например, Тэхену; с чипсами, или пеперо, или шоколадом, чем-нибудь, что оставляла мама, уходя на работу. Они лежали на чиминовой полуторке и придумывали куда поступят после выпуска, кем будут работать, с кем встречаться. Это были чудесные деньки, которые стали хорошими воспоминаниями, и Тэхен был в каждом из них.


Сейчас Тэхена не было, а Чимин сидел на чужой кровати.


Говорить было не о чем, да и Чимин был не из тех, кому легко удавалось найти увлекательную тему, поэтому он молчал, то смотря на свои колени, то на стены, то на легкий пар. Хосок его позвал, а, значит, он и должен был начать первым.


И он начал.

[neks]

До сегодня Чимин не слышал слова «нарколепсия», а, выхватив его из хосокова монолога, подумал, что оно связано с какими-то препаратами, а Хосок от них зависим, и в клинике его лечили. Чимин не удивился вслух, чтобы не демонстрировать свою неосведомленность, что, наверное, было к лучшему, когда он понял, что все совсем иначе, а его ассоциации далеки от истины. Хосок спал. Много, часто, непредсказуемо; что-то не так было с его головой, какая-то специфическая аномалия в самом мозге, вещи, воздействующие на фазы сна, и не позволяющие Хосоку функционировать как нормальному человеку. «То есть, понимаешь, я, конечно, нормальный, но головушка моя не хочет с этим примиряться», – Хосок по своей головушке стукнул пару раз кулаком, но как-то ласково, словно бы и ей сочувствуя, и себе. Чимин не мог не улыбнуться этому.


– Это связано, ну, с психологией? – спросил Чимин, чуть осмелев от открытости Хосока.


Хосок отрицательно помотал головой:


– Психология – следствие от физиологии, – посерьезневшее лицо Хосока стало чем-то новым для Чимина. – Но, раз ты водишь дружбу с доктором Ким Сокджином, то наверняка знаешь, что опасней всего не болезнь, а осложнения.


Вдаваться в подробности осложнений Хосок не стал, видимо, там было что-то такое, что все же удерживало Хосока в клинике. Чимин не настаивал не только потому, что ему было неловко, но и потому, что понимал кое-что о личном, о том, которое было легче держать в себе, чем выставлять на обозрение. Хосок не был исключением из всех людей, у него точно было подобное, поэтому Чимин пошевелился в паузе, ковырнул простроченную нитку на покрывале и сказал, зная, что теперь его очередь:


– Мой лучший друг – Тэхен – сбежал, – челка позволяла Чимину прятать глаза, но даже за ней от внимательного хосокового взгляда было сложно уберечься. – Мне кажется, что это из-за меня. Я плохой друг.


– Твоя болячка, да? – Хосок игрался с яблоком, утащенным из блюда. Глянцевые бока влажно блестели розовым и желтым. У Тэхена были какие-то такие штаны. Длинные, широкие, Чимин над ними хихикал и никогда не говорил, что Тэхену они очень шли.


Тэхена язык не поворачивался назвать «болячкой», но это не отменяло того, что Чимин болел им. Просто в голове Чимина это было красиво, океаном и пустыней, явлениями телесными, но необъятными, а изо рта Хосока звучало обыденно. Сути при этом, все же, не меняя, а всего лишь отметая сияющую шелуху и оставляя истинную сердцевину. А там про плохого друга Тэхена чужими словами, потому что хорошие не заражали собой и не оставляли в одиночестве. Только это была одна сторона, а по другую обнаруживалось то, что хорошие и не заражались, и одни не были. Они оба друг другу были плохими. Вот такая занимательная психология. У Чимина так точно.


Он сказал об этом Хосоку, а тот взял его за руку и вложил в ладонь гладкое яблоко.


– Я не просто так о себе, – Хосок и не подумал выпустить чиминову руку, а Чимин не попытался ее отнять. – А к тому, что это излечимо. Осложнения, само собой, желания бороться не прибавляют, но, что возможно, то преодолимо. Назад не воротишься, чтобы все исправить, как по-волшебству, но ведь и не надо, – улыбка у Хосока была удивительная. – Ты будешь иди вперед, жить и решать все постепенно. И болеть перестанет.


Об этом Чимин спрашивал у Сокджина, когда они сидели друг против друга в его кабинете. Шумел кондиционер, скрипела перьевая ручка в карточке, Сокджин что-то писал, застегнутый на все пуговицы в свою божественную белую рубашку, тер переносицу – очки лежали неподалеку; Чимин чувствовал себя так, будто снова очутился на экзамене: в голове пусто, не двинуться, фоновой шум зудел в ушах – но с того прошло больше месяца, результаты давно были на руках. Дни экзаменов были серыми, результаты пришли в солнечный. Тэхен убежал в промозглый мокро-снежный. В каждый из этих дней Сокджин был одинаково вежливым, шутливо-компанейским, достаточно располагающим, чтобы рассказать ему что-то, но – не обсудить. Острый воротничок рубашки и полоска на галстуке – это Рождество, двадцать пятое, но Сокджин не отличался от себя будничного, вчерашнего. Такими были все взрослые? Таким вырастал человек? Чимин еще не знал своего будущего, оно не было конкретным, хотя там был и университет и, возможно, переезд, если понадобится. Это был неплохой сценарий для среднего по всем параметрам Чимина. Становились ли подобные Чимины Сокджинами?


Интересно, что об этом сказал бы Тэхен? Но где был Тэхен? Три дня назад они гуляли на Хондэ, фотографировались на празднично украшенной улице и пили какао. У Тэхена был ежевичный сироп, а у Чимина – карамельный. Казалось, они были счастливы. Прошло всего лишь три дня – и что сейчас? Очень жаль.


– Очень жаль, что нельзя повернуть время вспять, – возможно, тогда бы все пошло иначе? Было ли в силах Чимина изменить выбор Тэхена? – Я бы остановил Тэхена.


Сокджин отложил ручку и тяжело посмотрел на Чимина. Его лицо не выражало ничего, оставаясь мягким, и красивым, и прекрасным, но все таким же вежливо-равнодушным. Сокджин сказал:


– Но это невозможно, – его ласковый голос холодно обнял Чимина.


Так говорил Сокджин. Всегда то, что все знали и не хотели слышать. По отношению к нему Хосок был противоположен, как противопоставим летний день – зимнему. Чимин не знал, что нуждался в утешении, хотел услышать, что все наладится, а Тэхен вернется. Просто произнесенное вслух кем-то другим, а не им самим. Хосок дал ему это.


Человек, которого Чимин совсем не знал, оказался лучше, чем тот, с кем он был знаком давно.


Хосок не сводил с Чимина ласкового взгляда, не отпускал с губ улыбку, держал его за руку и не разрешал ему много грустить, «только совсем чуть-чуть», – он сунул ему второе яблоко в карман, когда Чимин засобирался домой.


Чимин ушел с легкостью на сердце и теплящейся надеждой на то, что Тэхена все же удастся вернуть. Чимин был посредственным, средненьким, да, но он мог постараться.


/


Как лето было не во власти Чимина, так и зима – что-то всегда находилось, чтобы прервать его безмятежно-унылое наблюдение за инстаграмом Тэхена, их беседой в лайне, тэхеновым твиттером, который не обновлялся с октября. Чимина просили сделать какие-то вещи, и он вставал, и шел, и делал, и возвращался обратно к телефону. Все было бессмысленно.


Телефон упрямо молчал. Родители за ужином говорили об экзаменационных баллах, университете и возможной стабильной карьере, рассуждали так, будто это им дальше в шкуре Чимина жить. Жить – Чимину, но он не пытался вклиниться в разговор, молча хлебая остывающий суп. Все было не так ужасно, не так трагично, им не руководили, его мнением интересовались, спрашивали о каких-то вещах, только Чимин не мог сказать ничего внятного, не зная своих желаний, а о тех, что были ему известны, говорить просто стеснялся. Он полагал, что куда проще будет стать тем, кем его хотели видеть, кем-то полезным и зарабатывающим хорошие деньги, чем откровенно признаться в том, что наука и экономика для него слишком сложны. Чимин стыдился своего ума, не расположенного к изучению цифр и терминов, сказать: «Мама, папа, извините, не получится», – он не мог, и бормотал общие фразы, отдаваясь в родительские руки. Не хотелось, но иначе не выходило.


«Тэхен сбежал», – пришло Чимину в голову.


Тэхен сдал экзамены на минимум, по нижней границе, хватало для выпуска, на что-то большее – нет. Что ждало Тэхена? После выпускного – одна сплошная неопределенность, ничего конкретного, четкого; какая-то жизнь какого-то человека. Если бы Чимин провалился, то тоже бы не вернулся домой. Ушел ли Тэхен из-за этого? Или из-за чего-то другого? Из-за Чимина? Вопросы сменяли друг друга, день следовал за днем, ответов не было, легче не становилось.


Что-то утекало.


Один раз Чимин почти собрал сумку, открыл шкаф и выбрал, что можно взять, предположил у кого занять денег, но сдался, когда молния отказалась застегиваться, а на улице стало слишком темно для побега. Он был слабым, он подчинялся и подстраивался. Чимин знал это о себе, иногда полагал, что свою природу возможно побороть, но ничего так и не выходило. Серое зимнее небо, серая школьная форма – ей осталось всего ничего, немного на вешалке, последний день в школе, а тем же вечером мама уберет ее в чехол и повесит в дальний угол, заменив на какой-нибудь серый костюм, который подойдет для церемонии поступления. Все в один тон.


Синий – летом, черно-белый – зимой; палитра отчаянья и тоски, грустное разноцветье.


– Спасибо за ужин, – Чимин отодвинул стул, приподняв его над полом, чтобы не скоблить ножками по паркету, и вышел из-за стола, вежливо кивнув.


Прошел к себе. Форма с плечиков никуда не делась. Так и висела, растравливая своим видом все внутри, но убрать ее Чимин не решался, беспокоясь, что могут последовать вопросы. Ответить на них он бы не смог, потому что честно бы не получилось, а врал он плохо. Чимина выдавало виноватое лицо. Тэхен говорил ему об этом однажды: «У тебя все на лице написано», – без смеха, не шутя, а дожидаясь правды. Сейчас уж было не припомнить повод, но Чимин не забыл, как все равно сумел увильнуть, и нахмуренные брови Тэхена, и его молчание в беседе. Это длилось не дольше пары дней – все прошло само собой, но Чимин после старался не врать очевидно, уходить от темы или молчать, или не создавать ситуации, при которой могла бы понадобиться ложь. Форма осталась на своем месте.


Обновлений в соцсетях не было; сообщения оставались прочитанными, но без ответа.


Если бы Чимин мог, то вернулся бы в прошедшее лето, в жаркий полдень, к морю. И что-нибудь изменил.


Не сказал бы глупое «за что?», не потянул Тэхена собой, схватив за лодыжку, они бы не смеялись, пытаясь утопить друг друга в белых волнах, не сохли бы на берегу, смотря в пронзительно-синее небо, а стали бы другими.


«Но это невозможно», – прозвучало в голове голосом Сокджина.


Лето прошло, Тэхен сбежал, телефон молчал.


До выпускного оставалось три дня.

[neks]

/


[04:29 p.m]
еду обратно
в сокчо после обеда завтра
встреть меня
извини


/


Сокджин был непривычен, его вымученный, умоляющий взгляд давил на Чимина, не улучшал ситуации, а делал ее только критичней, хуже. Плохо было и без того, а что-то надсадное, боязливое, в том, как смотрел Сокджин, тревожило. Казалось, он старался вложить в свой взгляд все искреннее, но все это лишь отдавало плохой игрой.


Чимин прикусил губу и опустил глаза с сокджинова лица на узел его галстука, жестикулирующие руки. Он не выглядел нервно, но так, словно не был до конца честным. Это селило в Чимине переживания о том, что он мог надоесть со своими проблемами, просьбами, разговорами, от которых и ему самому проку не было – одни лишние страдания, – а уж Сокджину тем более. Чимин был лишь утомительным подростком. Такая уж неприятная правда.


– Я отвезу тебя, – Сокджин дотронулся до ровной стопки бумаг, опять поправил ее, словно не зная куда деть руки. Его мелкая суетливость выдавала внутреннюю борьбу. Он не хотел, так? Возиться с ним, Чимином. – Завтра у меня смена до полудня. Созвонимся, а потом поедем и заберем Тэхена, – его непонятной уверенности в голосе, так ярко контрастирующей со смятением на лице, хотелось подчиниться. Это был профессионализм? Какой-то метод, которым Сокджин покорял своих маленьких пациентов? – Чимин, ты меня понимаешь?


Чимин понимал. Возможно, гораздо больше, чем предполагал Сокджин, а, может быть, и нет. Сокджин размышлял другими категориями, более зрелыми, еще недоступными для Чимина. Его простое и прямое мышление порой ставило Чимина, любившего искать намеки и всякое между строк, в тупик. Сокджин делал очевидное очевидным. И свою неохоту помогать, утомленность чужими заботами, выражал лицом и жестами. Он не неумело скрывал это, а демонстрировал специально, для ясности, не развлекаясь с подтекстами. Мог ли он проворачивать это сейчас? Чимин был слегка смущен своей догадкой, немного обижен и опечален, но это принималось им. Чимин навязывался, ждал слишком много от того, кого даже приятелем можно было назвать с большой натяжкой. У Чимина было свое место, ему не следовало хотеть большего, просить и настаивать, и ему недвусмысленно указали на это.


Сокджин поднялся со своего места и подошел вплотную к Чимину, присел, положил ладонь ему на колено. Это был трюк: смотреть снизу, осторожное прикосновение, ровное интонирование – Чимин его знал, потому что Сокджин с ним такое уже проделывал. Но Чимин, даже осознавая это, все равно на него повелся. Его напряженные плечи обмякли, а ломкий взгляд стал влажным и рассеянным.


– Он ведь сказал, что будет ждать тебя после обеда? – уточнил мягким голосом Сокджин.


Чимин кивнул. Он опустил голову и теперь смотрел на большую кисть Сокджина.


– Если выедем сразу после работы, то будем там даже пораньше. Купим вкусненького, придумаем какой-нибудь розыгрыш?


Когда Чимин снова перевел взгляд на Сокджина, то это было почти смертельно. Для него самого. «Завтра что-нибудь случится», – думал Чимин, не пытаясь подавить негатив. – «С тобой, хен, с кем-нибудь еще, проблемы в клинике, в жизни. Я это чувствую». Именно таким образом работала чиминова интуиция; всегда остро, обжигающе, давала понять, что будет, как все сложится, даже если расклад предполагал позитивный исход. Он будет завтра один, потому что на красивом лице Сокджина легко можно было прочесть:


«Извини».


Чимин не хотел, но прощал.


У всех было что-то, сильная сторона, особенность характера, которая становилась индивидуальностью. «Он такой-то», – форма, в которой надо заполнить пропуск. «Он мягкосердечный», – описывали Чимина. Это было правдиво – его сердце было добрым, и его возможность прощать промахи и ошибки не поддавалась сравнению с чем-то схожим. Чимин берег это в себе, сопротивляясь темной эгоистичной натуре, желавшей завоевать больше территорий внутри него. Свою стыдливую, робкую, милосердную, но себялюбивую личность Чимин знал и старался укротить. Раньше выходило лучше, но побег Тэхена разбередил все сдерживаемое из последних сил.


Тэхен был ужасен; но не своим поступком, а тем, сколько занимал места в чиминовом сердце, как просто брал его под контроль.


И если Чимин не злился на Тэхена, то не мог и на Сокджина. Они были в разных весовых категориях. Та хаотичная боль, причиненная Тэхеном, была топким морем, его глубинной точкой, местом, где синее перетекало в черный; он не толкнул его волной, а сбил самым настоящим штормом. И все равно оставался тем, в ком Чимин нуждался, кого прощал и ждал. Сокджин всего лишь проводил между ними границу. Вежливо и любезно.


Чимин попробовал улыбнуться, не уверенный в том, как это будет выглядеть.


Сокджин отвел взгляд, небрежно хлопнул Чимина по коленке:


– Иди домой, ладненько? Завтра все разрешится.


За окном, за белыми жалюзи, серым и желтым клубился вечер. Чимину нужно было выйти в него, увязнуть в пасмурной, но теплой погоде, довести себя до дома и придумать как быть завтра. Бедро жгло телефоном, неотвеченным сообщением. Чимин пытался написать свое «хорошо» уже много раз, но каждый раз убирал смартфон обратно в карман, чем-то отговаривая себя: ланчем, дорогой, разговором с Сокджином – больше причин откладывать не осталось. Нужно было стать решительным и сильным, перебороть свои трусость и стыд; только это Чимину и оставалось.


Сокджин поднялся с колена, отряхнул брюки. Он невозмутимо вернулся за стол, подтянул к себе карточку и раскрыл ее, наверное, произвольно, потому что лицом был обращен к Чимину. Сокджин ожидал от него понимания, и Чимину ничего не оставалось кроме того, как предложить его ему.


– Как скажешь, хен, – Чимин не стал задерживаться.


Он сдвинул табурет, на котором сидел, в сторону, чтобы не оставлять его посреди прохода, бросил неловкий взгляд на Сокджина, фальшиво улыбнулся:


– Тогда я позвоню тебе, – зачем-то уточнил: – Завтра.


– Ага, – улыбка Сокджина тоже была далека от естественной, но все равно приятной.


Прохладный ветер сразу же забрался под куртку, стоило Чимину выйти на крыльцо. Он поежился и застегнул молнию, жалея, что оставил шарф дома. Возможно, если повезет, и автобус придет быстро, то Чимин успеет добраться до дома до темноты. Было бы хорошо, если так.


Сквозь серые облака временами проблескивало тяжелое мутно-желтое небо. Интересно, оно очистится до послезавтра? Всю неделю было пасмурно и невыразительно, неприятно моросило, но Чимин хотел верить, что к выпускному все разойдется и будет ясно.


/


[06:14 p.m]
хорошо
я соскучился


/


В воздухе пахло бурей.


Не на самом деле, но Чимин чувствовал это каким-то образом, смотря в окно на затянутое низкими облаками небо. Запах предвкушения и тревоги.


Тэхен сидел напротив, держа ладони на картонном стаканчике с чем-то горячим. Возможно, он пил свой какао, как обычно; возможно, не первый раз за сегодня. Сердце вело себя беспокойно, будто пытаясь о чем-то предупредить неразумного Чимина, а он не прислушивался, ощущая давление тэхенова присутствия, его неясный прямой взгляд на себе. Кто-то из них должен был заговорить, потому что первое объятие при встрече ничего не решало, никак не стирало тот факт, что их отношения, какими бы прочными Чимин их не видел, пошатнулись. Трещина пошла, она углублялась, даже если Чимин повторял: «Тэхен мой лучший друг», – и безоговорочно в это верил. У всего были последствия, что-то менялось, не становясь хуже или лучше, но – другим.


Полтора месяца, дожди, снег, уныние, школа и университет, документы, форма на плечиках – Чимин не пережил ничего существенного, фатального, но при этом – все. Это было страхом; это было новым рождением.


А потом Чимин сошел со скоростного поезда на станции в Сокчо и попал в руки Тэхена, его совсем неизменившиеся объятия; его лицо было близко, голос с родными интонациями тепло защекотал висок: «Здравствуй, Чимини», – и, будто бы, ничего не было. Зимы и глухого унизительного чувства брошенного человека, занятого Сокджина, заботы Хосока, отсутствия сообщений, того темного и неподконтрольного, что поглощало Чимина каждый раз перед сном. Ничего, вчерашний Хондэ в гирляндах, сотни одинаковых кадров в альбоме на телефоне, счастливый день, а не череда грустных. И Чимин должен был бы разозлиться, видя беспечно-широкую тэхенову улыбку, сказать хоть что-то серьезное, что угодно, совсем неважно что, но не смог. Тэхен улыбался, будто признаваясь: «Я скучал», – и Чимин не мог игнорировать это, свою безвольную личность, тянущуюся Тэхену навстречу. Его глупости не было предела, но он был таким – слабым и любящим Чимином.


«Как я могу быть спокоен?» – подумал он, смотря в сияющие глаза Тэхена. – «Как мое сердце может быть спокойно?»


Тэхен обнимал, презирая приличия, людей, оглядывающихся на них, держался за Чимина без стыда и смущения, не переживая о том, что мог заработать упрек. Был таким собой, прежним и знакомым, и Чимин лишился всего.


Погода не щадила их, задувая ветром под одежду, прохожие косились и возмущались, каждая частица мира была против них. «Тэхен – мой друг», – осознал Чимин, захлестнутый окружающим ненастьем, и резко обмяк, уронив лицо на тэхеново плечо.

[neks]

Когда Чимин снова вспомнил, что они разлучались? Когда они сели за столик в мак-кафе, и Тэхен сказал: «Давно не виделись»? Или в какой-то другой момент? А, может, не забыл вовсе, просто затолкнул мысль подальше, чтобы она не грызла его? Но сейчас – в теплой и мирной обстановке – она вернулась обратно. Тэхен пил какао, потому что не пил кофе, Чимин – не пил ничего, до автобуса все еще оставались тридцать минут. Им надо было начать говорить, только Чимин не знал про что, а Тэхену было удобно молчать.


– Ты.. – Тэхен моргнул, подтверждая, что слушает. – У тебя все хорошо?


Почти что: «Я волновался», – но не так откровенно. Чимин сглотнул и пожалел, что не взял себе попить. Это заняло бы руки и паузы.


Тэхен мял в пальцах снятую со стаканчика пластиковую крышку, но взгляда не отводил, произнес как-то легко:


– Не знаю, – будто это было «да»


– Вот как.


Они снова замолчали, утопая в неловкости бессмысленной беседы. Беда – вот как это стоило назвать, настоящая беда, то, что сейчас происходило между ними, ниоткуда взявшееся густое напряжение, будто что-то должно произойти, такое, что не планировалось и привносило хаос. Тэхен смотрел, Чимин прятал лицо. Как незнакомец, словно кто-то далекий; его робеющая натура не давала ему быть честным, эмоциональным, злым и счастливым. Чимин теребил рукав, захлебываясь в невысказанном. Его тяготила своя неуверенность.


Он мерк подле Тэхена, искал темный угол, чтобы забиться в него, как крошечный перепуганный щенок.


– Что ты думаешь обо мне? – голос Тэхена обрушился на Чимина той позабытой горячей летней волной, всколыхнул что-то застарелое и вынудил вскинуть голову. – Я беспокоился об этом. Как ты ко мне относишься? Что думаешь обо мне? – он сжал пластиковую крышку так, что она хрустнула, и по белой поверхности разбежались трещинки. – Я твой друг?


Чимин не подозревал, что Тэхен тоже мог сомневаться, считать себя недостаточно хорошим для дружбы, для него, Чимина, но он продолжал говорить и спрашивать, и его фразы казались заготовленными, будто он заранее выучил их наизусть, чтобы не сбиться и ничего не забыть. Тэхен беспокоился не меньше Чимина, а он умудрялся все это время видеть лишь себя, свои недостатки; даже замечая, что Тэхен не вел себя привычным образом, не был похож на себя, Чимин все заминал, полагая, что проблема разрешится как-нибудь сама. И этот путь привел их сюда.


Они лгали друг другу. Умалчивание было ложью. Это было некрасиво, безобразно, бесчестно по отношению к их дружбе, но они оба сделали это. Таким оказался их выбор.


Невозможно повернуть время вспять.


У Чимина было доброе сердце.


– Ты мой друг, – голос не дрогнул, хотя внутри Чимина лихорадило. – Я всегда так считал. Это не изменится.


Чимин говорил то, что подразумевал, не скрывая, стараясь быть искренним настолько, насколько хватало ему храбрости. Может, он впервые в своей жизни был смелым.


Нежное и внемлющее выражение лица Тэхена подталкивало к честному ответу.


И Чимин дал его.


Вокруг них были люди, звуки кафе, вокзала, но Чимин не видел и не слышал ничего, кроме Тэхена; он был сосредоточен на нем и видел, что это еще не все, что-то ждало впереди, ничего не сложится красиво и правильно после его, чиминовых, слов. Нужна была еще одна деталь, и ей был Тэхен.


Он не заставил ждать:


– Раньше я не знал некоторых вещей, – Тэхен звучал немного взволнованно, но на его лице, в его глазах, было безбрежное спокойствие и уверенность. Это изменилось в нем с их расставания – раньше он никогда не контролировал эмоции даже специально. – Некоторых слов. И я не мог сказать все. Я хочу сейчас, – он отложил изломанную крышку и потянулся руками вперед, чтобы поймать ладонь Чимина в свои и крепко сжать. – Я попробую.


Руки были прохладными и влажными. Чимин не шевелился, застыв, будто предчувствуя взрыв.


И взрыв был.


Тэхен, бережно поглаживая запястье Чимина, сказал:


– Я люблю тебя.


И:


– Ты мой лучший друг.


И снова:


– Я люблю тебя.


Чимину показалось, что серое небо рухнуло. И он умер.

[neks]

/


«Такое с нами случится еще не раз», – утешал себя Чимин. И Тэхен вернется, и сбежит, и объявится снова – пока они будут знать друг друга, считаться друзьями, кем-то еще; по новой, раз за разом, Тэхен предаст Чимина, а Чимин – Тэхена, и позже они пообещают больше так не поступать, но оступятся. Чимин догадывался – даже знал, – что случится именно так, не пугался смутного будущего, был готов принять его просто и легко, как нечто само собой разумеющееся. Они ведь были детьми, серьезно, обещания всегда оставались только словами, не подразумевая под собой чего-то сильного и вечного, даже если они произносили это так – торжественно, возвышенно. А голова была пустой.


Чимин не мог винить Тэхена, никак. Тогда ему бы в первую очередь стоило заклеймить себя, ведь он молчал, всегда держал все в себе, стесняясь поделиться искренними чувствами, обсудить что-то более личное, чем последний понравившийся фильм.


Оплошали в равных степенях. Ничего хорошего, ничего плохого, обычная жизнь, к которой ни один из них не оказался готов; так уж вышло.


Мимо, за окном, проносились пустые поля с подмерзшей землей, безликие платформы, серый город чуть в отдалении, мелькавший верхушками многоэтажек. Тэхен мог быть в одном из этих мест, а мог – не быть; оставалось ясным лишь то, что Чимин ехал домой один. Таким же, каким был этим утром – без Тэхена, без всех. Так получилось невольно, не специально, этого не планировалось, но выходило само собой, будто в том был чиминов рок – кого-то терять, ненадолго, на время, и все равно, взяв себя в руки, принимать то, что сегодня он был лишним, не вписывался в чужие планы. Чимин хотел бы сказать, что давно привык к подобным вещам, это было бы почти правдой, но на четверть – нет, конечно, ему было и обидно, и досадно, и он чувствовал себя жалким в такие моменты. Ненужным. Одиноким человеком.


Он ощущал всю полноту противоречия к Тэхену, его поступку, нелепой игре «приди-уйди»; помнил его критическое равнодушие к школе, экзаменам, тому, что составляло их будущее; факты, секунды и минуты прошлого вертелись в голове, делали ленивые круги, вспыхивая разными моментами. Чимин все это знал, лучше всех. Ему почему-то часто говорили, что от таких друзей, как Тэхен, хорошего лучше не ждать, советовали поскорее отстраниться, не прикипать, чтобы потом не жалеть, не разочаровываться. Тэхен не был хорошим другом. Так его поучали. Но ведь Чимин был рядом с Тэхеном дольше любого, почему они говорили подобные вещи, словно бы он не понимал этого сам? Все почему-то считали так.


А Чимин своим ртом, своим голосом мог сказать:


«Тэхен никчемный друг. Никуда не годится», – и это была настоящая правда.


Только он не говорил. И даже не из-за робости, а потому, что все равно, вопреки чужому мнению, желал дружить с Тэхеном, быть его близким, лучшим среди остальных знакомых и приятелей. Другом.


И раньше, и сейчас, и потом – Чимин не мог придумать ничего такого, что бы изменило его отношение к Тэхену. Ведь он общался с ним не за что-то, не из-за чего, а просто потому, что хотел. Он был важен Чимину со всей своей дурноватой и странной личностью, привычками, вкусами, всем, что можно было вспомнить и перечислить. И был нужен только таким. «Зачем мне заставлять его меняться?» – ответил однажды кому-то Чимин, растрепав пятерней волосы. – «Тэхен мне подходит. А то так бы я просто общался с кем-нибудь другим». Чимин все еще в это верил. После всего.


То, что Тэхен оставил его снова – ничего не меняло.


/


Таких Чиминов Хосок навидался сполна. Особенного в нем не было ни на грамм, но идей об избранной незавидной судьбе, сокрушений и самобичевания – хватило бы на дюжину, выводок печальных Чиминов. Он говорил, что плохой друг и простой человек, что весь он слишком обычный и ни для чего не годился, но с душевным надрывом, с апокалипсическим настроением, как будто только что выбрался из какой-нибудь паршивенькой серии «Стартрека», космос был порабощен, корабль – разбит, друг – в плену, жизнь – существование. Хосок вроде бы искренне сочувствовал, но с другой стороны прятал умилительную усмешечку в уголке губ, в улыбке, вслушивался и был – насколько возможно – деликатным. То есть не жевал яблоко, а крутил его в руке, ощущая ладонью приятную тяжесть. Яблоко, конечно, манило розовым бочком, призывало вонзить зубы и откусить побольше сладкой мякоти, захрустеть ей, но Хосок стоически гнал приземленные мыслишки. Вот в компании Сокджина он бы так мог, преспокойно, не завися от серьезности разговора, потому что Сокджин глобальные драмы не переживал так, словно, мучимый ими, как головной болью, а относился к ним беззаботно и беспечно. Он шутил о своих проблемах, подавал их так, будто они были забавными историями, а Хосок – со своих позиций и иждивенца и кормильца одновременно – давал нереалистичные советы. Они оба знали, что беды Сокджина рассосутся как-то сами, или по воле судьбы, или с подачи папочки.


«Страдальцы в глаженых рубашках не гуляют», – улыбался Хосок и со смехом уворачивался от тяжелой руки Сокджина, метившей точно по затылку.


С Сокджином по делу никогда не выходило. И из-за рубашечек белых, и из-за скульптурного лица какого-то чудного божка, и от того, что от него пахло всегда дорого и вкусно – каким уж тут страданиям сочувствовать? А Чимин был в мятом, с темными мешками под глазами и отчетливым горем во взгляде. Горе пылало и не отпускало, кричало: «Ощути, как мне плохо, как мне больно, как я изможден и устал», – таким оно было, и Хосок проникался, не мог не. Его тянуло помогать обиженным и грустным, а Чимин по обеим категориям аккуратненько проходил, напрашивался, чтобы его пообнимали и приласкали. Хосок ог устоять? Нет, само собой, нет. Вот и уволок его к себе, и дал себя послушать, чтобы доверительное между ними наладить, и за руку взял, когда Чимин открылся навстречу, и яблоком поделился, потому что, ну, как печалиться, когда у тебя яблоко? Хосок вот не мог, надеялся, что Чимин – тоже, не сможет.


– Ты будешь иди вперед, жить и решать все постепенно, – Хосок улыбался, не сводя с Чимина прямого и честного взгляда. Он знал, что так и будет, так всегда случалось – рано или поздно, – но до Чимина это стоило донести бесхитростно и просто, таким образом, чтобы это намертво закрепилось у него где-то в голове. – И болеть перестанет.


Чимин продолжал смотреть надломлено и печально, но и не все больное быстро расходилось и вставало на свои места; для некоторых вещей нужно было время. Для хосоковых слов, например, которые звучали пусть и бездуховным, но самоотверженным монологом какой-нибудь Гым Чанди.


Вот Хосок, приняв на веру свое же откровение, потихоньку отработает гонорар у клиники, закроет первый в жизни контракт и сделает для семьи что-то полезное. Не обуза-Хосок, не балласт-Хосок, а достойный человек, который постарался, приложил усилия, сумел извлечь выгоду оттуда, откуда, казалось бы, невозможно. Хороший-сын-Хосок. И Чимин тоже так сможет, шаг за шагом, маленечко тут, капельку там, и вот он уже не свесивший лапки ребеночек, а уверенный в своих возможностях паренек. И Сокджин там с ними будет. Время их наладит, настроит.


Чимин держал яблоко так, будто оно было отравленным, как в сказке. Вот до чего беды довели. Бедный мальчишка.


Все, что Хосок мог – улыбаться, ну, он это и делал. Ему казалось, что Чимину так было легче, а, если, в самом деле, легче, то Хосоку совсем не сложно, даже – приятно.


– Твой Тэхен, – Хосок мысленно обрадовался, что запомнил имя за всеми покаяниями. – Он же не просто кто-то. Вы ведь друзья не неделю, не месяц. Вы о-го-го друзья, – в глаза Чимину заглянуть было сложно, но Хосок попытался. – Ты разберешься в себе, он – тоже, а потом вы встретитесь и поймете, как быть с тем, что наворотили.


Хосок сказал это, потому что лицо Чимина было таким уязвимым и раненым, таким, словно он ждал от Хосока не поддержки, а пощечины, и Хосок не знал как с ним таким быть, как извернуться, чтобы Чимин услышал его и поступил так, как правильно, а не руководствуясь сиюминутным порывом.


– Ты славный, – второе яблоко вслед за первым отошло Чимину, но Хосоку не было жалко. – Не грусти много. Тебе совсем не подходит.


– Спасибо, – вот, если Чимин смог изобразить что-то отдаленно похожее на улыбку, то не зря Хосок вел спасительные беседы. Было приятно это осознавать.


Укутанный в шарф Чимин был спроважен. Хосоку хотелось, чтобы у него с другом все наладилось. Чимин был очаровательным и милым. Казалось, что его печаль была против природы, чем-то неестественным; Хосоку из-за его печали было и смешно, и дискомфортно, и неясно. И на Сокджина он обижался за то, что чужих детей тот обхаживал, а своего не смог нормально подбодрить. Сокджин был таким, никуда от этого не денешься, не изменишь же человека, но вот выговорить ему за это можно. Вдруг одумается? Взрослый же человек, должно дойти.


Хосок лежал на спине и смотрел в потолок. Он думал, что сейчас было бы хорошо уснуть по своей воле, а не из-за взбрыкиваний организма. Давно уже Хосок не засыпал сам, если только не пил таблетки, чтобы приступить к новому тесту. В остальное время его не трогали, позволяя следовать своему ненормированному распорядку дня.


– Давай-ка спать, – он закрыл глаза.


Но ничего не вышло.


/


У Хосока редко что выходило с первого раза.


/

[neks]

Ввязываться в чужие дрязги всегда было делом последним и неблагодарным, но Хосок не устоял и влез, хотя и догадывался, что ноги-то потом именно ему оттопчут.


Сокджин чинно сидел напротив и без нареканий ел рис, собирая его каждый раз в небольшую горку, на вершку которой клал то кусочек окуня, очищенного от костей, то кимчи из редиса. Витавшие проблемы с Чимином, сам Чимин, хосоковы увещевания – он независимо пропускал мимо ушей все, что мешало ему наслаждаться едой. Оставалось ждать, когда тарелка опустеет. То ли недолго, зная о сокджиновом аппетите, то ли бесконечность, помня о его скрупулезности.


– Ты совсем не волнуешься? – Хосок возюкал ложкой в пустой тарелке и подумывал пойти взять еще порцию. Супчик удался на славу, а с тем темпом, с которым ел Сокджин, Хосок успел бы и пару тарелок умять. Вставать было не лень, но тут Сокджин соизволил обратить на Хосока внимание.


Палочки он не отложил, а, наоборот, невежливо потыкал ими в хосокову сторону. Лицо еще такое состроил, будто его так донимали, ну, только спасайся.


– Волнуюсь! – голос у Сокджина немного поднимался, когда он возмущался, и это было забавно. Хосок не удержался и прыснул, Сокджин же еще раз настойчиво ткнул палочками. – И я ем. Мы могли бы поговорить, когда я закончу.


Ага, так уж и смогли бы.


– Когда ты закончишь есть – начнешь работать, – во, ушки зарозовели, господи. Хосок держался, чтобы не засмеяться в открытую. – Я все о тебе знаю, доктор Ким Сокджин. Не увиливай.


Ничего Хосок не знал, кроме очевидного, но как-то так было, что все очевидное и составляло Сокджина. Назови что-нибудь типичное, всем понятное и знакомое – и это тоже про Сокджина. Всякие беспечные понтовые мелочи мажорской жизни. Лучшего приятеля Хосок и не мог желать, хотя, он и такого, как Сокджин не мог, потому что не думал до этого, что подобные существует, что такого, как он можно выдумать. Не выдумываешь же ты Бога, ну. Вот и с Сокджином похожая история. Поведения ему только, приветствующегося у взрослого и разумного, досталось в меньшей степени, но не все ведь в одни руки, а то это был бы даже не грабеж, а чистая несправедливость.


Сокджин на характер был слабеньким, алел ушами и шеей. Ух, прекрасный. Радовал и взгляд, и сердце, и душу.


– Так что? – ложку пришлось с сожалением положить на стол, потому что вряд ли Хосоку грозила еще одна порция чудесного супа.


Только если Сокджин сейчас не уйдет. Он не ушел. Собрал палочками рис, сунул в рот и стал жевать, выразительно глядя на Хосока, мол, жди. Хосок улыбнулся и сделал жест рукой, как бы говоря, жуй, жуй, торопиться нам некуда. Относительно некуда, конечно, потому что у Сокджина обед в рамках с часу до двух, ну, у них еще двадцать с лишним минут в запасе. Даже кофе успеют попить. Красота.


Сокджин прожевал. Запил водой. Утер рот салфеткой.


– Ничего, – вот и дождались. – Чимину придется разобраться со всем самому. А то толку.


– А так он словно будет, – Хосок фыркнул. Он видел, как Чимин маялся, не зная куда приткнуться и к кому обратиться, потому что обращаться было жалкенько и не достойно. Зато бродить с лицом умирающего – самое то. – Он себя доведет. И повиснет на твоей совести еще один отчаянный.


Это был запрещенный прием. Сокджин порой поминал неслучившегося суицидничка, когда листал новости в интернете и попадал на всякое гадливое, но то он сам: спаситель и боженька, – а другими оно не приветствовалось. Суицидничек ко всему прочему был неприятной ошибкой и крошечным пятнышком на репутации. Пятнышки Сокджин выводил. И не любил, когда ему тыкали воспоминаниями о них в нос. Хосок тыкнул, с самой распрекрасной улыбочкой. Сокджин поморщился.


– Я ему не родитель и не нянька, – Сокджин барабанил пальцами по стакану, смешно и часто моргал. – Нас даже приятелями с натяжкой можно назвать. Тебе нравится ввязываться в подростковые драмы – желаю удачи, но я не вижу из-за чего тут страдать.


– У тебя друзей что ли нет? – Хосок царапнул с подноса яркий кругляш маринованной редьки и отправил в рот.


– Мы нечасто видимся, – Сокджин пожал плечами. – Работа отнимает много времени.



– А у Чимина друг, – Сокджин на это вздохнул, вроде, знаем, проходили. – Хороший друг. Как брат. Они все время были вместе, а теперь Чимин один. Он не говорит, но ему плохо.


– Не такой уж хороший друг, значит, раз бросил.


Румянец сходил с лица. Сокджин снова становился безупречным. Хосок думал: вывести еще разок или нет, – но решил, что одного захода в день хватит. Поэтому ответил нейтрально, хотя и оставаясь при своем мнении:


– Для всего есть причины.


– Тогда тем более нет смысла для спектаклей.


Поднос перед Сокджином был пуст. Разговор исчерпал сам себя, а Хосок так ничего и не добился. Может, Сокджин и говорил неплохие вещи, с одной стороны в них был смысл, Хосок не собирался этого отрицать, но с другой был и грустный, как выставленный за порог щенок, Чимин, которому разумные аргументы, куда их ни приложи, а болеть меньше не станет.


Все было условно. Друг поступил не очень. У друга были причины. Чимин это понимал, наверняка, глупым он Хосоку не показался, но если бы одно понимание что-то решало, то они бы все ходили радостными и беспечными. Но ведь не ходили.


Сокджин проблемы не видел, Чимин – плавал в ней. И тот, и другой – правы, а Хосок, зная, что вот так все и сложится, все равно вмешался. Ничего не достиг, только сам себя огорчил лишний раз.


– Он на тебя надеется, – Хосок уже не пытался что-то донести. Просто захотелось сказать.


– Я не могу ему запретить, – Сокджин оглянулся на столы раздачи. – Кофе?


Улизнул. Прямолинейно, но все же.


– Не обнадеживай его понапрасну, – Хосок взглянул Сокджину в глаза. – Кофе, пожалуйста.


– Не могу обещать, – Сокджин ответил на взгляд. – Хорошо.


Он поднялся из-за столика.


Хосок вздохнул и поставил локти на столешницу, пристроил подборок на ладонях, сжатых в кулаки. Чимина было жаль, но что Хосок мог? Утешить, подбодрить, попросить не сдаваться. Слова, слова, слова. Сокджин мог больше, но не хотел. И был в своем праве.


Богам так легко все сходило с рук.

[neks]

/


Хосок был не самым везучим.


Его проблемы – не проблемы в мировом масштабе, но все равно причиняли неудобство. Как ездить на велосипеде со спущенным колесом. Жить можно, но жить – некомфортно, и в какой-то момент пропадает желание. Вполне естественно, само собой, событие за событием, день за днем, он все еще был хорош: и внешне, и внутренне – Хосок не принижал себя, видел себя в зеркале, понимал, что он неплох. Вряд ли бы это ему как-нибудь помогло – не в сложившейся обстановке, – но собственная привлекательность все равно тешила. Хоть что-то, ну, кроме, его чудесной способности находить подход к людям. С какой стороны не посмотри, честное слово, а всяко он был прелестным. Только – такой вот расчудесный – сидел Хосок в клинике и ждал непонятно чего.


Потому и невезучий.


– Да, – Хосок улыбнулся, отвлекаясь от своих скучных мыслей. По телефону улыбки не видно, конечно, но он так, автоматически, потому что сестра болтала быстро, перескакивая с одной темы на другую, и это было миленько.


Хосок был совсем не против оказаться сейчас дома и поговорить лицом к лицу, но на зиму у него был свой контракт. Не думал он, что первым его контрактом будет вот такой – вручить свою голову в полное пользование исследовательского института, но как-то уж сложилось.


«Вам не о чем волноваться, не переживайте», – сказали ему, отвели палату, больше похожую на обычную жилую комнату, и все. Предоставили самому себе, практически, если не считать анализов и тестов.


«Пожалуйста, позаботьтесь обо мне», – ответил Хосок, виновато оглядывая приятное помещение: застеленную кровать, тумбу, увлажнитель воздуха, телевизор напротив постели, кремовые жалюзи – было чисто и аккуратно. Не как дома.


– Дома все хорошо? – ладонь, прислоненная к стене, наткнулась на дверной косяк.


Хосок, не раздумывая, толкнул дверь и вышел на лестничную клетку. Он подошел к подоконнику, оперся о него спиной, чтобы не терять контакта с чем-то устойчивым и переместил телефон из одной руки в другую. Теперь можно было свободно держаться за перила, спускаясь вниз. Один пролет – Хосок шел от Сокджина, некультурно посланный им подальше и на подольше. В том была и хосокова вина, грешок за ним, но Сокджин, медлящий и смущенный этим, требовал к себе применения решительных действий. Хосок был настроен более чем решительно, очень по-боевому. Он беспокоился за Чимина, наверное, вполне искреннее, ну, точно куда больше Сокджина, который все пытался извернуться, отвечал на звонки неохотно, поднимая трубку только после пятого-шестого гудка. Чимин этого не заслуживал, и Хосок хотел, чтобы Сокджин это понял. Но добился лишь изгнания из кабинета «куда-нибудь».


«Куда-нибудь»: или его комната при институте, или кафетерий. В комнате он насиделся, а одиннадцать – почти обед.


Наверное, ему стоило сидеть у себя. Или, вовсе, дома. Помним, да, Хосоку все-таки не везло.


Сестра продолжала говорить, Хосок – слушать, хотя, за последнее время он столько всего наслушался, что думал, что у него могла бы появиться аллергия на чужую речь. Чимин притаскивался к нему побитой собакой после бесед с Сокджином и спрашивал разрешения кое-что рассказать. «Окей, что там у тебя?» – всегда соглашался на разговор Хосок. Отказать Чимину было сложно, потому что он был человеком в беде, а Хосок был перед этим слаб. Из-за самого себя в том числе.


Он тоже был в беде.


Лестница никогда не была лучшим решением. Не из-за того, что Хосоку снилось, хотя доктора и продолжали настаивать, что это было отражением внутренней хосоковой нестабильности, а в банальном бытовом плане. Он мог уснуть, а, уснув, упасть. В лестницах не было правды, и стабильности, и безопасности, и Хосока должны были сопровождать на завтрак, обед и ужин, и так обычно и было, но смутное разочарование Сокджином и переживания из-за Чимина все спутали.


Хосок позвонил домой, чтобы развеяться, но вместе с щемящим скучанием по дому и семье, было и кое-что другое, какая-то странная усталость. Хосок не хотел этого чувствовать, но ничего не мог поделать. Всего лишь утомленность однообразием, вряд ли что-то большее; Хосок не позволял себе думать, что он завидовал сестре, которая была дома, пользовалась тем, что он давал, была благодарна, но.. Хосока-то там не было. Это были паршивые мысли, из-за них он мог до сих пор находиться в нынешнем состоянии, страдать расстройствами и никуда не годиться. Доктора это знали, Хосок это знал, все – знали. Но решить это было куда сложнее, чем просто думать, не прилагая усилий.


Что нельзя, а что можно, что лестницы – табу, а ходить только с кем-нибудь из персонала клиники или института – все это Хосок знал. Подобные вещи касались его напрямую, от них зависела его жизнь, которая пусть и была бременем, но которую он любил. Но он был простым человеком, и как все обычные люди редко следовал тому, что правильно, полагая, что ничего страшного не случится, если он будет иногда руководствоваться своими желаниями. А не стоило бы.


Они не столкнулись. Едва ли задели друг друга.


В глаза упрямо лезла челка; Хосок мотнул головой, чтобы убрать ее. Разговор ощущался обременительным, внутри рождалось сожаление, что он не прервал его до того, как он стал таким. Можно было попрощаться спустя пару минут и остаться с приятным чувством на душе, но Хосок был мягким, и ему сложно было первым повесить трубку.


Кто-то черным силуэтом промелькнул мимо.


Сестра говорила о том, как ей неловко, что Хосок поступился собой ради нее, ради семьи. Снова про то, что Хосок не любил. Он ничем не поступался, он сделал то, что хотел, что посчитал правильным. В голове зазвенело, возникло привычное предчувствие неподконтрольного сна. Оно зудело, било по вискам. Бом, бом, бом. Телефон выпал из ослабевшей руки, громко стукнулся о кафель несколько раз и остался лежать темным пятном в девяти ступеньках от Хосока.


«Как не вовремя», – подумал Хосок и упал.


/


Первым, кого Хосок увидел, когда проснулся, был Сокджин, олицетворяющий укор одним своим идеальным видом.


Стабильно, чудесно, слегка – божественно, ну, благодаря неземному сиянию Сокджина. А сияние-сверкание было делом привычным и неизменным, как солнышко по утрам и тесты до обеда. Тем, наверное, и был хорош Сокджин со своим присутствием в жизни Хосока – хотя, это Хосок присутствовал в жизни Сокджина, но это так, мелочи, – он со своим привычным обликом, белорубашечный, глянцевоботиночный, разграничивал для Хосока реальность и вымысел. Придумать такого Сокджина Хосок бы не сумел, его воображение пусть и было богатым, но не на столь прекрасных людей. Невозможный Сокджин – это реальность.


Захотелось засмеяться. Хосок и посмеялся. Сокджин качнул головой и отложил телефон.


– Я не в раю? – пальцы ну руках и на ногах шевелились – Хосок проверил, а вот само тело немного одеревенело. Спать на спине Хосоку было противопоказано.


– Хосок, – Сокджин то ли попытался его отдернуть, то ли что, но вышло слабенько, да и видно было, что про Царство Небесное Сокджин и сам был не прочь пошутить.


– Просто тут передо мной ангел, – давно хотелось про ангелов и Сокджина в одном предложении – вот и вышло наконец-то.


Сокджин поморщился, но это в угоду статусу и возрасту. Репутация – страшная вещь. Свяжешься однажды – и неси крест потом всю жизнь. Сокджин, конечно, нес и не жаловался, насколько Хосок понимал и видел – Сокджина ничего не тяготило, а всякие мелочи, ну, им репутация и ее отсутствие не помеха. Разве что иногда в Сокджине мелькало что-то такое: смешинка, издевка, какая-то колючка – и он бормотал ее себе под нос при других, а при знакомых – вслух и громко, даже если и не смешно вовсе.


Вот сейчас в нем это проскальзывало – колюче-смешнючее; и он выдал, воспитательно потрясая указательным пальцем над Хосоком:


– Ангел-хранитель, – вздохнул, подвинулся, чтобы поправить край сбившегося одеяла. – Чудо, что ты ничего не переломал, – и добавил зачем-то: – Ну, я появился вовремя.


– Главный герой не опаздывает, – согласился Хосок.


То, что он отключился на лестнице, страшно, да, но переживать из-за этого было сложно. Сокджин не давал разговору принять серьезный оборот, а Хосок был ему благодарен. Во сне хватило серьезностей, и переживаний, и боязни за себя, так хоть тут этого хотелось избежать. Выходило с трудом, Хосок решительно сосредотачивался на голосе Сокджина, его нелепом смехе, не позволяя себе скатиться в яму размышлений о прошлом-будущем, о том, что снилось. Так бывало иногда, независимо от длительности сна и его причин. Может, это говорили скопившиеся эмоции, что-то такое, о чем знали доктора, а Хосок мог лишь догадываться.

[neks]

Сокджин рассказывал о ребенке: «Тот, который под мою тачку бросился, вот умора», – трогал покрывало просто для того, чтобы занять чем-то руки. Хосок слушал, но отстраненно, не вникая в слова, а больше улавливая интонации. Шутки закончились, отвлекаться стало не на что, да и тело расслабилось, отмерло и теперь ощущалось побитым и липким. Первым – и вполне естественным, и, наверное, единственным, – желанием оказалось: стать чистым, избавить себя от грязи, удалить то, что не давало ощущения совершенного человека, – Хосок только что спал и карабкался по рыхлым искристо-белым сугробам снега, тонул в колючей крошке, царапал ладони, стараясь остаться на поверхности и добраться до цели, но отчаянно, с первобытным страхом дичи, у которой не было путей отступления, распахивал глаза в полушаге от того, к чему так мучительно стремился. Постельное белье под ним было сырым от пота, пижама, волосы – хоть выжимай. Странно, что он не заметил это сразу, потому что сейчас это чувствовалось так остро, что хотелось поскорее выбраться из постели и отвести себя в душ. Возможно, это была особая магия Сокджина – он был, присутствовал, и на себя внимания уже не хватало.


Хосок забрал липкую челку назад, провел ладонью по лбу, поморщился – прикасаться к себе было противно.


За окном, не до конца закрытым жалюзи, была то ли ночь, то ли ранее утро, то ли просто привычно пасмурно – зимой Хосок всегда легко путался во времени, бодрствуя чаще всего в темноте, не успевая включиться в монотонные светлые дни. Днем – вместе с желанием перестать видеть все вокруг, перестать существовать, избавиться от насущных бытовых неурядиц, – Хосока настигала непреодолимая дрема, тяжелая и теплая, как синтепоновое одеяло, и стоило лишь закрыть на секунду глаза – в следующий миг мир становился черным. Это было нормальным, это было тем, чем Хосок жил – обычными буднями, мало чем отличимыми от чужих, только он спал. И другие люди продолжали настойчиво считать это проблемой, очевидной болезнью, чем-то странным, что не вписывалось в естественный порядок вещей.


Хосок не считал себя проблемным, больным и странным, ведь, в конце концов, все зависело от угла восприятия. С его стороны обзора он был нормален, а все остальные – странными. Так считать было легко. И это утешало, хотя Хосок и не был тем, кто нуждался в утешении.


Он подумал, что Сокджин делал сейчас именно это – проявлял внимание и заботу; не оказывал честь своим сиятельным видом, а пытался поступить хорошо. Его одежда была такой же неестественно белой, как снег во сне, но в ней не крылось опасности и подвоха. Она должна была быть теплой от человеческого тела. Это многое меняло, это была реальность.


Хосок не стал трогать Сокджина, чтобы окончательно убедиться в том, что страхи после пробуждения отошли. Он улыбнулся:


– Очаровательный ребенок, – Сокджин запнулся на середине фразы, возмущенно уставившись на Хосока. – Это какой уже?


Дразнить Сокджина было в удовольствие. Он всегда реагировал именно так, как от него ожидаешь, и сложно было понять, то ли он подыгрывал, то ли был абсолютно искренен.


– Я не люблю детей, – отфыркнулся Сокджин.


– Что нельзя сказать о самих детях, – Хосок вовсе не преувеличивал. – Они к тебе липнут, доктор Ким Сокджин.


– Как и ты.


– Как и я.


Хосок не лип, не совсем, чуть-чуть, и мог при надобности легко оправдаться. Все же Сокджин притягивал, сопротивление его обаянию сказывалось бесполезной затеей, и Хосок тянулся, находил в своей тяге что-то милое, что почти ставило его на одну ступень с беззубыми первоклашками и девицами из инстаграма. И те, и другие одинаково пищали: «Доктор Ким, моя очередь! – образовывали хаос и каким-то образом оставались в нем привлекательными. Детишки и девушки, пациенты и подружки. Хосок не был его пациентом, не был и девушкой, но уподоблялся им. Стыдно и неловко не было, скорее уж – весело. Веселья в жизни Хосока и без того было мало, теперь – тем более, а Сокджин разбавлял серость.


Наверное, Хосок им пользовался. Это тоже не смущало; не могло смущать то, к чему привык. Интересно, что сказал бы об этом Сокджин? Скорее всего: «Пользуйся на здоровье», – и таким голосом, будто делал одолжение и возмущался одновременно.


Хосок расслабленно повозился на кровати, устраиваясь удобнее и стараясь не обращать внимания на влажные от пота простыни; все равно вставать, чтобы их сменить, было невмоготу. Совсем разморило.


Хосок прикрыл глаза.


– Ты будешь спать? – он ощутил прикосновение к своему плечу. Сокджин дотронулся мимолетно, тут же убрав руку.


Весь из себя обычный Сокджин.


– Да, – ответил Хосок.


И на самом деле уснул.


/


Ему ничего не снилось.


/

[neks]

«Я не виноват».


Чонгук, оттесненный в сторону, наблюдал, как доктор Ким Сокджин и несколько других человек – тоже врачей? – склонились над мужчиной и что-то проверяли. Он хотел тихонько ускользнуть, чтобы избежать вопросов, которые обязательно последовали бы, как только бы все немного улеглось, но доктор Ким перехватил его за плечо прежде, чем Чонгук двинулся, и сказал, словно само собой разумеющееся:


– Стой здесь.


Его лицо было перепуганным, но голос – спокойным, лишь слегка запыхавшимся. Это он толкнул Чонгука в угол, бросив что-то похожее на: «Не мешайся под ногами», – и перестал обращать на него внимание. Возможно, Чонгук и мог бы попробовать сбежать, но больше приказа доктора его останавливало то, что по возращению Юнги обязательно спросит, как все прошло. И у Чонгука не хватило бы совести ему соврать. Он мог юлить, не договаривать, отделываться обещаниями, но прямо лгать – Чонгук слишком хорошо помнил, чем все обернулось в прошлый раз, не забыл свою незрелость и горечь во взгляде Юнги. Он не хотел быть разочаровывающим ребенком. И потому он стоял, сунув руки в карманы, смотря под ноги, думая, о чем его будет спрашивать доктор Ким. У Чонгука не было ответов, он не был виноват, он не сбивал мужчину, не толкал его с лестницы, не говорил с ним, ничего, что могло бы скомпрометировать, совершенно точно. Они даже не столкнулись, всего лишь задели друг друга краем рук; Чонгук бы и не вспомнил этого, если бы не напрягся, пытаясь понять не был ли он причиной падения. Но он не был, не мог.


Упал телефон, мужчина наклонился за ним. И тоже упал. Нелепей этого ничего не могло быть, но правда была такой. Чонгук готов был поклясться. Он не был виноват.


«Я не виноват».


– Я не виноват, – сказал Чонгук, когда заметил приблизившегося доктора. Тот устало отмахнулся и попросил следовать за собой.


Юнги сказал Чонгуку извиниться перед доктором за доставленные неудобства. «Учись быть взрослым и ответственным». Это не было приказом, но Юнги иногда спрашивал: «Ты сходил?» – и Чонгук, который сходил, но не попытался найти и доктора и извиниться, только жал плечами и что-нибудь придумывал себе в оправдание. Теперь подумывать не пришлось бы, потому что доктора он нашел, пусть и не при самых удачных обстоятельствах, но это был результат. Чонгук смотрел в спину доктору, на складки на больничном халате и пытался вдохновиться тем, что ему не редко везло. Он, может, не был Китнисс Эвердин, но удача частенько оказывалась на его стороне, и Чонгук надеялся, что в этот раз все будет точно так же. Ему поверят, его извинения примут, отпустят, а Юнги смягчится еще на чуть-чуть. Так должно было быть.


Они пришли в кафетерий. Белый, чистый и светлый, как и вся клиника.


Чонгука усадили по одну сторону круглого столика и велели ждать. Чонгук нетерпеливо ерзал на стуле, оглядывался по сторонам, но терпел. Бежать ему все равно уже было некуда.


Доктор принес два пластиковых стаканчика и два пакетика чая. Он не спешил, смотрел, как заваривается чай, держал паузу, делал все, чтобы Чонгук извелся в ожидании, но, видимо, это было ему таким наказанием. Вот пошел бы сразу и принес извинения, так и не сидел бы сейчас тут. Чонгук, чтобы как-то заполнить молчание, взял свой стаканчик, но тут же, ойкнув, выпустил его, и немного воды разлилось по столу. Внутри был кипяток. Чонгук вскинул обиженный взгляд на доктора и потянул ладонь к лицу, подуть на пальцы. Доктор хмыкнул. Ну и пусть, пускай смеется, а Чонгуку так-то больно.


– Я тебя помню, – было первым, что сказал доктор Ким Сокджин. – Ты мне Рождество испоганил. Как там тебя?


Чонгук без удовольствия пробурчал «как там его». Упоминания о прошедшем Рождестве его не так уж прям радовали. В голову всегда приходил Юнги и то, что он говорил, и это было не самым приятным воспоминанием в жизни Чонгука, наверное, самым неприятным. Они с Юнги пытались не упоминать об этом, за исключением, может быть, первого вечера. Они ели мясо, Юнги пил пиво, а Чонгук – колу, в холодильнике стояли два куска торта, и Юнги – гораздо мягче, чем в клинике – рассказывал, что думал о случившемся, что его огорчило, как он планировал все разрешить. Чонгук его слушал, отвечал, делился тем, что чувствовал. Он был слабым в тот вечер, измотанным, позволял Юнги забираться куда глубже, чем разрешал раньше. Это был тяжелый, но нужный разговор. Позже они не касались Рождества. Поэтому Чонгук поморщился, когда доктор ему так просто об этом напомнил.


– Ты быстро меня нашел.


– Я спрашивал о вас.


– Зачем? – голос доктора прозвучал удивленно.


Говорить: «Простите меня за то, что причинил вам неудобства, бросившись под машину», – было сложно. Особенно вот так сразу, так быстро. Чонгук, конечно, хотел сначала, чтобы так и было: без долгих бесед – а как только дошло до дела, то сразу почувствовал себя загнанным в угол. Он попытался сменить тему:


– Что с тем человеком? – его это не сильно интересовало, мысли занимали другие вещи, но не хотелось показаться совсем уж бесчувственным. Тем более Чонгук таким и не был. Ему просто было неловко говорить на подобные темы. Но сейчас это было лучше, чем извиняться.


Ким Сокджин не повелся.


– Отвечай на вопрос, Чон Чонгук, – доктор отставил полупустой стаканчик и внимательно посмотрел на Чонгука.


«Я не виноват».


– Я искал вас, чтобы извиниться за произошедшее в сочельник, – Чонгук не мог смотреть прямо. Его это смущало. Простой, чуть усталый взгляд доктора, направленный прямо на лицо Чонгука, не давал расслабиться, почувствовать себя уверенно. Чонгук помнил это и по прошлому разу. Тогда он так же быстро сдался под насмешливыми аргументами доктора. Чонгук ощущал себя рядом с ним ребенком. Но не так, как это было с Намджуном и Юнги, а испытывая что-то неловкое и унизительное. Над ним будто бы потешались. – Я поступил нехорошо, не подумав ни о вас, ни о себе. Простите меня, – он заставил себя вежливо поклониться.


Доктор фыркнул. Чонгук закусил губу. Он напоминал себе, что Юнги похвалит его за сегодня, скажет, что наконец-то он, Чонгук, поступил по-взрослому, правильно. Чонгук ждал его одобрения и был готов стерпеть что угодно.


– С ним все в порядке, – Чонгук бросил осторожный взгляд на доктора. Тот сидел, откинувшись на спинку стула. – Ты вовремя позвал меня, – он едва нахмурился, но, видимо, не из-за Чонгука, а подумав о чем-то свое, возможно о том, что могло касаться того мужчины. – Считай, тебе зачлось.


Теперь, когда Чонгук выполнил – если так можно было выразиться – свою миссию, сидеть стало не очень уютно. И раньше, конечно, было так, но у Чонгука была определенная цель, а сейчас, достигнув ее, ему хотелось поскорее отделаться от общества доктора. Он был слишком взрослым для Чонгука, не привычным взрослым, как, например, Юнги, а чужим взрослым, которого он не знал, к которому не знал, как подступиться. Взрослые были ласковы с Чонгуком, ему не приходилось тратить много сил, чтобы заручиться их симпатией, но Ким Сокджин оставался насмешливым и равнодушным, и Чонгук ощущал дискомфорт в его обществе.


У Чонгука оставался лишь один вопрос. И он задал его, потому что не мог больше терпеть:


– Вы считаете, что я виноват? – спросил он, имея в виду то, что случилось сегодня на лестнице.


– Ты сам сказал, что не виноват, – Чонгуку показалось, что доктор улыбнулся.


– И вы верите мне?


– Там есть камеры. Если ты врешь, то это быстро обнаружится, – доктор пожал плечами и поинтересовался: – Ты врешь?


Чонгук мотнул головой:


– Нет.


Он не врал. И он очень сильно хотел, чтобы ему верили.


Доктор поднялся из-за стола, и Чонгук повторил за ним, быстро вскочив со стула. Он надеялся, что его наконец-то отпустят, хотя и не верил, что его желание исполнится так легко. Но будто бы доктор оказался в этот раз на его стороне.


– Иди домой, – сказал он. – И постарайся больше не попадать в неприятности, Чон Чонгук.


Чонгук кивнул и поклонился еще раз. Он думал, что ему стоило прямо сейчас написать Юнги, встретиться, поделиться тем, что чувствовал. Чонгук был опустошен, и спокоен, и немного счастлив; ему казалось, что сейчас они точно могли начать все заново, построить отношения лучше и крепче. У него мог быть общий балл – девяносто шесть, – но это были всего лишь баллы, Чонгук даже не мог ими похвастаться, если Юнги не хотел его слушать. Но он будет. Он снова скажет, что Чонгук молодец, что он оправдал ожидания, что он замечательный ребенок. А потом Юнги поможет Чонгуку исправить отношения с Намджуном. И все будет хорошо.


«Мне зачлось», – мысленно хмыкнул Чонгук, похлопал себя по карманам, нащупал телефон, достал и проверил время. Было немного за полдень.


Если Чонгук не ошибался, то у Юнги должен был быть обеденный перерыв между парами. Они определенно должны были встретиться; время было за них. Чонгук отправил сообщение в лайн:


[12:07 p.m]
давай встретимся, хен


[12:08 p.m]
ок
где?


[12:08 p.m]
у станции кёнкук
через полчаса


Чонгук убрал телефон обратно в карман, зная, что Юнги больше не ответит, узнав все, что нужно. Но Чонгук и не требовал. Юнги нравился ему таким, каким был. Намджун говорил об этом, о том, что людей надо принимать целиком, и любить – тоже, не пытаясь изменять и подстраивать под себя. Сначала Чонгук не понимал этого, но потом свыкся с этой мыслью и стал считать хорошей, правильной, как все, что говорил Намджун.

[neks]

Он увидит Юнги. Даже одно ожидание поднимало Чонгуку настроение. Он подумал, что сегодня очень отличалось от прошлого раза, того, под Рождество. Там тоже была клиника, эта же, и Чонгук точно так же ждал Юнги, и то, что Юнги ехал к нему, откликалось в Чонгуке сладко и волнительно.


И это был их худший день.


/


Чонгуку тогда восемнадцать, а будто бы снова семнадцать, как прошлым летом, и он был грязным, и побитым, и Юнги смотрел презрительно, как на непослушного дошколенка. Стыдно. Не за поступок, точно нет, Чонгук сделал то, что нужно, что хотел, и Юнги приехал, он был здесь спустя две недели молчания и игнорирования звонков, появился из-за него, Чонгука. Это значило то, что он все же был важен; его не бросили, не оставили, а – вот, Юнги любезничал с доктором, был готов взять ответственность, больше не бросать, заботиться и беречь. Чонгук очень переживал, что потерял это все, расположение Юнги, но он приехал.


«Он приехал», – с каким-то трепетным воодушевлением прозвучало внутри. Чонгук покраснел от того, как был рад.


А потом Юнги повернулся к нему; и посмотрел тем своим взглядом, которым смотрел давно в переулке. Будто Чонгук разрушил его жизнь, словно предал его, опозорил. Половина лица была спрятана в шарфе и высоко поднятом воротнике, но Чонгук догадывался, что Юнги недовольно кривил рот. Как от мерзкой еды. Чонгук был невкусным блюдом. Его грязная одежда, ссадины, колтун волос, то, как от него несло – Чонгук был неаппетитным, и он таким заставил Юнги придти, дал себя увидеть неопрятным. Это было стыдно – показываться Юнги на глаза в таком виде, Чонгуком, который без опеки старших не мог выглядеть подобающе, аккуратно, чудесным ребенком. Они с Намджуном называли его так: хороший, прелестный, старательный. Умница. Молодец. Чонгук соответствовал с удовольствием, наслаждаясь похвалой за такие легкие и незначительные вещи, как поддержание чистоты и высокие баллы.


Если бы можно было провалиться сквозь землю, то Чонгук хотел бы прямо сейчас. Чтобы Юнги не смотрел на него. Не говорил одним взглядом: «Ты меня огорчил», – огорчил тем, что не в состоянии обходиться без присмотра. Тем, что ты такой маленький, все еще не вырос, а тебе уже восемнадцать. Ни ума, ни забот. Попусту хвалили.


Опять не смог, не продумал, не попытался представить, как все будет дальше, а решил использовать идею, пришедшую в голову, не задумываясь, наобум. Намджун бы так не поступил, Юнги– тоже; они бы постарались, чтобы все пошло по плану. Чонгук отличался от них. Своей незрелостью. Спихнут его обратно родителям на воспитание, раз он такой неспособный, не усвоил ничего, хотя пример всегда был перед глазами. Учись – не хочу, а он только в учебники смотрел. Как будто в учебниках есть что-то полезное. Тупой Чон Чонгук.


При докторе говорить не хотелось, просить прощения – тем более. Хотя и без него было немного боязно. Радость от приезда Юнги все еще тревожно плескалась внутри, но страх там тоже был. А если Юнги его не поймет? Или – еще хуже – оставит здесь, раздосадованный глупым, непредусмотрительным Чонгуком? Разные эмоции переполняли Чонгука, мешали мыслить ясно и свободно, объяснить, что у всего произошедшего была причина, и он оказался здесь не просто так, а потому что закономерно к этому пришел. Хотя в воображении Чонгука была картина мрачнее, и Юнги там не нависал над Чонгуком в светлом и чистом приемном покое, а стоял над его телом на автомагистрали, или опознавал его труп в морге, или отдавал соболезнования в черном костюме перед алтарем, украшенном белыми хризантемами. Чонгук, когда придумал, как все разрешить, не рассчитал самую малость – они оба были живы. Это усложняло. Но Юнги был рядом, и это означало, что все закончилось не так уж плохо.


И не так радикально.


Чонгук все еще ощущал неподвластный стыд от того, что остался жив, что теперь надо будет больше рассказывать, доказывать, что он все продумал – в какой-то мере, – и провалился лишь в финале. Но даже так он был готов к разговору, к смущению и неловкости, ко всему, только бы Юнги предоставил ему шанс. Всего ничего, всего ничего.


Доктор отвернулся от них, то ли дав возможность побеседовать с глазу на глаз, то направляясь по делам. Чонгук не вслушивался в то, о чем они с Юнги говорили. Это была возможность.


Но, прежде чем Чонгук успел открыть рот, чтобы произнести заготовленное извинение, Юнги сказал, поворачиваясь к нему лицом:


– Ты меня разочаровал, Чонгук.


И еще:


– Блядь, Чонгук, чем ты думал.


И последнее:


– Зря я тебя подобрал.


Его голос был тихим и пустым; он всегда был таким, когда Юнги злился, был раздражен настолько, что раздражение впору было считать бешенством. Он становился невыразителен. Юнги был таким, когда ушел Намджун, в тот день, пройдя мимо Чонгука, не коснувшись его в узенькой квартирке ни краем одежды, ни задев рукой, он разблокировал электронный замок, толкнул дверь и холодно уронил, будто Чонгук был ему незнакомым человеком: «Убирайся», – и Чонгук вылетел сразу, без уговоров, не упрашивая остаться, а сорвав с крючка куртку и подхватив ботинки. Он обувался в коридоре, размазывая жалкие слезы по лицу рукавом. Это был худший день в его жизни, гораздо хуже того, когда он сбежал из дому и нарвался на драку. Тогда он встретил Юнги, познакомился с Намджуном, тогда был счастливый день, он положил начало чему-то классному, где у Чонгука появились те, кого он выбрал сам. Не родители, которые захотели его, не приятели, с которыми его определили в один класс, не девушка, с которой он гулял для того, чтобы поддерживать статус популярного студента, а совсем другие люди. И они были немного необычными, но настолько же и типичными, и веселыми, и радующимися Чонгуку. Он захотел их себе. А они согласились.


Чонгук не был аккуратен. Он испортил эти отношения, как и все предыдущие.


Ему как-то говорили, что он не умеет делиться. Чонгук обижался, не понимая, зачем бы ему с кем-то разделять свое? Его вещи, его знания, его люди – он не мог отдать это другим; он приобретал это все с трудом, стараясь, прилагая силы, отказываясь от каких-то приятных штук, думая о том, что будет сопровождать его дальше, что понадобиться больше. Его оскорбляло, когда кто-то так легко говорил о том, над чем ему пришлось основательно потрудиться.


И однажды он не смог поделить Юнги с Намджуном. «Юнги – мой», – вызрело в голове очень быстро, почти мгновенно, стоило Чонгуку лишь чуть-чуть подумать над этим. Он не знал названия тому, что чувствовал, грудь жгло огнем, в голове что-то взрывалось, на язык попала глупая, незрелая фраза. Чонгук произнес ее в отчетливой тишине, и его самого испугало то, как торжественно прозвучал его голос. Будто он не любил Намджуна, но он любил, сильно, ровно так же, как Юнги, не меньше, только он не задумывался об этом до сейчас, не пытался посмотреть на все с другой стороны. И вышло то, что вышло.


Чонгук облажался. Тогда.


И сейчас.


«Зря я тебя подобрал», – все еще звучало в голове, раздавалось в унисон с: «Позаботься о Чонгуке», – произнесенным тихим и потерянным голосом Намджуна. «Зря, зря, зря, зря, зря, зря», – заело на повторе. Юнги говорил что-то, но Чонгук не мог расслышать, зацепившись за «зря», короткое слово, никчемное, злое, обидное.


«Зря я тебя подобрал», – как щенку, который утомил своими выходками.


«Зря я тебя подобрал», – Намджун рассказывал, что Юнги не водил в их квартиру никого до Чонгука. Он был первым. И он не оправдал надежд, стал разочарованием.


«Не зря!» – так хотелось ответить Чонгуку. Совсем не зря! Он ведь их радовал, так? Был гордостью, хорошим ребенком; старался не потому, что его заставляли, а от того, что искренне хвалили. Разве они были несчастны? Не мог же он разрушить все настолько, чтобы слышать «зря», чтобы звонить и не получаться ответа, приходить и стоять у закрытой двери? Могло ли быть так..


– Ты меня не слушаешь, Чон Чонгук, – Юнги сжал пальцы у Чонгука на плече и встряхнул его. – Ты меня, блядь, не слушаешь.


Он тут же убрал руку, как-то резко, быстро, немного оттолкнув Чонгука от себя, будто он был не просто грязным, а мерзким сам по себе. Как жаба, или паук, или большая мохнатая гусеница. Глаза защипало. Чонгук не хотел плакать, только не сейчас, он и так уже опозорился, а если еще и заревет, то все, хода назад не будет. Юнги точно бросит его тут. Чонгук шмыгнул носом и старательно проговорил:


– Извини, хен.


Но лучше не стало. Наоборот. У Чонгука на глазах Юнги рассвирепел, его взгляд вспыхнул, но тон голоса не повысился, остался все таким же низким и глухим, обжигающе-ледяным.


– Не извиняйся, если не понимаешь за что, – он сел на табурет, закинул ногу на ногу и, не глядя на Чонгука, сказал: – Это тебе не стакан разбить и, ой, прости. Это твоя жизнь. – Юнги-хен поменял ноги. В куртке ему было неудобно скрестить руки, и он обхватил ладонями колено, сплетя пальцы. Чонгук смотрел на них, не решаясь поднять взгляд на лицо. – Но ты, видимо, действительно ничего не понимаешь, раз устроил такую хуйню.


Чонгук прикусил губу. Он знал, что его лицо было красным; он не мог посмотреть на Юнги, потому что тогда бы он сразу увидел, какой Чонгук слабак, что он уже был в полушаге от того, чтобы зарыдать. Его глаза были влажными. Чонгук хотел ответить, сказать, что для того все и было, его жизнь, автомагистраль, слепящий свет фар и визг тормозов. Чтобы Юнги увидел его и ощутил утрату, как Чонгук чувствовал ее эти несколько недель. Горькую, страшную, всепоглощающую боль от того, что тебя бросили, выкинули, вышвырнули и велели не возвращаться. «Убирайся», так? Чонгук хотел сказать все, что думал, но не мог, ему казалось, что как только он откроет рот, то начнет скулить; всхлипы бурлили у него в горле. Он сидел с низко опущенной головой и молчал. Юнги не заставлял его говорить, не требовал отвечать. Чудилось, что он все-таки чего-то ждал, но Чонгук не мог понять чего. И вряд ли мог сейчас это дать.

[neks]

Когда вернулся доктор и спросил уверен ли Чонгук, что хочет уйти с Юнги, то Чонгук замотал головой так, будто от этого зависела его жизнь. Она и зависела. Чонгук никогда не сдавался. Он смог встретиться с Юнги, и он завоюет его расположение снова. Он сделает что угодно. Это то, чем он был. Чонгук не мог отступиться так просто, ведь Юнги был его.


«Следите за своей чайкой получше», – усмехнулся доктор на прощание. Чонгук удивился, не так, наверное, как Юнги, потому что тот, скорее всего, подумал, что доктор им попался чудаковатый, а по другой причине. Мама так говорила про Чонгука в детстве: «Моя чайка», – она улыбалась и трогала его волосы, повторяла это, когда Чонгук делал что-нибудь глупое, не ругала, а будто умилялась его непоседливости. Доктор произнес это с той же интонацией. Чонгуку показалось, что ему и не восемнадцать вовсе, и не семнадцать, а лет пять, он дошкольник и его сейчас за руку отведут в комнату, усадят за стол и возьмут обещание вести себя хорошо.


Он вздрогнул, ощутив тепло чужой руки на своей по-настоящему, а не воскрешенное памятью. Чонгук посмотрел вниз – Юнги держал его за запястье и тянул за собой на выход.


На улице было темно и пасмурно. Моросящий дождь закончился, но лужи и грязь никуда не делись; воздух был холодным. Чонгук поежился. Улица казалась ему неприветливой после светлой клиники, украшенной к Рождеству. Юнги крепче сжал пальцы на чонгуковой руке. Чонгук откликнулся на прикосновение, впервые за вечер посмотрев Юнги прямо в глаза. В темноте это оказалось сделать куда проще. Даже фонарям не удавалось до конца рассеять плотную завесу зимних сумерек. Было холодно, но не так страшно и стыдно, да и щеки краснели не от смущения, а из-за мороза.


– Крылья бы тебе подрезать, чайка, – Юнги грубо дернул Чонгука вниз, заставляя склониться, и, подавшись вперед, сгреб за шею в крепком объятии. Чонгук только растерянно разинул рот и моргал, не решаясь пошевелиться. Юнги заговорил, касаясь губами виска. – Не заставляй меня так переживать, Чонгук. Я сам чуть не умер.


Чонгук всхлипнул. И зарылся лицом в плечо Юнги.


/


Юнги уже ждал его у выхода со станции, прислонившись к стене и что-то смотря на телефоне. Чонгук обрадовался и скорее вклинился в людской поток, который вынес его прямиком под нос Юнги.


– Привет, хен, – Чонгук несмело улыбнулся.


– У меня минут сорок, – Юнги отлип от стены, качнулся с пятки на носок. Он выглядел так, словно общение с Чонгуком его утомляло, но это было не так, иначе он бы сразу отказался от встречи. – Обед?


– Пожалуй, – тут же согласился Чонгук. Он был не против, потому что с утра съел только половину завтрака, волнуясь перед походом в клинику и придумывая новые оправдания для Юнги. Теперь он расслабился и ощущал сильный голод.


Чонгук забросил на плечи рюкзак и потянулся за Юнги, который уже успел пройти немного вперед. Он догнал его и подстроился под шаг. Было прикольно. Юнги заметил это, но ничего не сказал, только как-то хмыкнул, не обидно, а будто немножко снисходительно. От кого-нибудь другого Чонгук бы не принял подобного и огрызнулся, но это был Юнги; он хмыкал, словно говоря: «Господи, какой ты еще ребенок, Чонгук», – и это звучало по-доброму. Как будто Юнги был его классным братом. Чонгуку это нравилось.


– Ты красный, – заметил Юнги, кинув взгляд на смущенного Чонгука.


– Мне жарко.


– Февраль, чудик, – Юнги свернул к небольшой забегаловке, открыл дверь и посторонился, давая Чонгуку войти первым. – Смотри, не сжарься.


Чонгук запылал еще ярче.


Ему было любопытно наблюдать за Юнги, замечать ленивые жесты доброты к себе, его скучающую расположенность, которую он обычно проявлял дома. Видеть сторону, не демонстрируемую им другим, сравнивать с тем, как он вел себя на публике. Это не было так уж приметно, но Юнги легко преображался: его лицо, взгляд, улыбка – прохладная забота и легкое отстранение, когда он общался с ним, Чонгуком, и Намджуном, сменялись светлым радушием. Как он свободно поприветствовал, подошедшую к ним женщину, и на вопрос: «Как всегда?», – улыбчиво прищурился: – «Как всегда». Юнги перекинулся парой фраз с кем-то за соседним столиком, скинул на спинку стула кожанку и поежился – видимо, сидеть в одной футболке было прохладно, но набросить куртку обратно он не спешил. Чонгук смотрел неотрывно, с удовольствием, следя за совсем иным поведением и выражением лица, за тем, каким суетливым Юнги становился в суетливой же обстановке, при этом не теряя своего неизменного ленивого очарования. Немного другой, но все тот же.


Может, выходя из метро, ссаживаясь на станции Кёнкук, он начинал чувствовать себя иначе, немного другим человеком, нежели дома. Чонгук ощущал это, когда заходил в класс, общался с одноклассниками и своей девушкой, вел себя как-то не так, как дома, как с родителями, а с родными он не был такими, каким позволял себе становиться в компании Намджуна и Юнги. Он был разным. Начиная с одежды и заканчивая словами, которые употреблял. Видеть Юнги таким – Чонгуку нравилось, что у них было что-то общее, и то, что он смог это обнаружить.


– Что? – Чонгук заерзал, стоило Юнги обратить на него внимание.


– Ничего.


– Ты пялился, Чонгук, – тон Юнги был пренебрежительным, привычным. Он всегда говорил так, пытаясь донести очевидное и наслаждаясь реакцией. Намджун ругал его за это, но Юнги не поддавался его нотациям. – Признавайся.


– Ты в хорошем настроении, хен, – Чонгук подцепил палочками лапшу и сунул в рот. Горячий соус тут же обжег небо и язык.


– Мм, – Юнги повторил его действия, молча прожевал лапшу, запил водой и спросил: – Почему ты так решил?


Почему? Чонгук окинул Юнги взглядом. Он был расслаблен, его фигура, поза, то, как он сидел, закинув ногу на ногу, чуть наклонившись вперед корпусом, – во всем угадывалось комфорт, довольство, не такое, к какому привык Чонгук, не домашнего Юнги, а Юнги из той жизни, о которой Чонгук ничего не знал. Где Юнги был студентом университета, зрелым и ответственным, касался того, до чего Чонгуку еще расти и расти. И он казался счастливым в этом. Другим счастьем, но, наверное, не менее важным.


Чонгук сказал:


– Ты выглядишь радостным, – Юнги внимательно слушал. – Ты улыбаешься.


– Это проявление вежливости, – он не отвел взгляда, будто ожидая продолжения, того, что еще скажет Чонгук. Было странно понимать, что Юнги читал его так легко. Чонгуку, правда, хотелось озвучить еще кое-что.


– Дома все по-другому, – Чонгук возил палочками в тарелке. – Ты не показываешь этого.


Чонгук не просил его быть таким, как сейчас. Ему просто было интересно. Чонгукова натура была любопытной, любознательной, он не смущался ее, ему нравилось задавать Юнги вопросы и получать ответы. Это было похоже на способ сближения – откровенно говорить на любые темы, не спрашивая разрешения, а вот так. Интересуясь, Чонгук не рассчитывал на честность, но иногда ему везло.


Сегодня был хороший день. Сегодня удача была на его стороне.

[neks]

– Я не собираюсь вести себя так еще и там. Не перед тобой. И не перед Намджуном, – Юнги сунул пальцы за ворот футболки и почесал ключицу. – Зачем мне это делать, если вы и так знаете, как я к вам отношусь? – Под конец он сбился и отвернулся к окну. Его ухо было розовым.


«Ты красный», – мог бы сказать Чонгук. Но промолчал, проглотив все напрашивающиеся слова.


Юнги был смущен.


Чонгук опустил голову, скрывая улыбку. Он смотрел на свою тарелку с лапшой; чачжанмен казался ему сегодня невероятно аппетитным.


/


– Я рад, что ты сходил в клинику и все разрешил, – Юнги смотрел на светофор. – Слушать твои оправдания уже надоело.


Он не перешел дорогу, когда загорелся разрешающий сигнал. Его университет был по другую сторону улицы, а Чонгуку до метро было удобнее идти отсюда – всего-то минут пять, не больше. Юнги задерживался здесь нарочно, чтобы не тащить Чонгука за разговором за собой. Такой была его забота. Незаметной, но неизменной.


Юнги потянулся и погладил Чонгука по волосам. Не ощущая этого жеста долгое время, Чонгук счастливо заулыбался. И еще шире и радостнее, когда Юнги ворчливо, но ласково сказал:


– Молодец.


– Честно, хен? – Чонгук не хотел, чтобы Юнги убирал ладонь с его головы, и тот, словно ощутив это желание, лишь немного спустил руку, расположив ее между плечом и шеей.


Было тепло, даже на ветреной февральской улице.


Казалось, что Юнги хотел съязвить – такое у него было лицо, но он всего лишь выдал одно единственное:


– Да.


– Значит, теперь все хорошо?


– Нет, – Юнги все же убрал руку и отступил на шаг. – Не все. Об этом. Есть кое-что, – Чонгук сжал в ладонях лямки рюкзака. Юнги стоял к нему полубоком и казался слегка взволнованным. Но голос его привычно был довольно спокойным. – Намджун возвращается сегодня.


– О, – Чонгук не знал, что сказать.


– Ну, примерно так, – хмыкнул Юнги.


Поздний вечер, запах жареной рыбы, шум телевизора – Чонгук помнил все это так хорошо, будто это было лишь вчера, а не несколько месяцев назад. Они ужинали и болтали, Чонгук, только-только переживший экзамены, рассказывал, какие они были легкие, о своих девяноста шести баллах в общем зачете и третьем месте по школе, обещал, что в следующий раз будет только первое. И они смеялись, улыбались, думали, чем заняться завтра, раз уж была суббота. Чонгук помнил, как Намджун посмотрел на Юнги – бесконечно нежным взглядом, – как положил в его тарелку последний кусочек яичного рулета, дотронулся до руки – все, до последней крошечной детали. И как обожгло внутри, будто Чонгука вытеснили из их общего мира. Его третье место – в школе, среди них, – которое, конечно же, не первое, а, значит, стоило бы промолчать об этом, не хвалиться, не напрашиваться на комплименты и ласку, но он не сдержался, снова показал, какой он несмышленый ребенок. И он разозлился: на Намджуна, на Юнги, на себя – и, навалившись на Юнги, прижавшись к его сгорбленной спине, сказал то, что не хотел, но не смог удержать:


«А я знаю, что Намджун-хен любит тебя по-настоящему», – и уютный вечер, в котором они были втроем, перестал существовать.


Чонгук бы никогда это не забыл, не смог бы. Наверное, ни один из них.


– Я совсем не молодец, да? – Чонгук прикусил губу.


А Юнги невесело рассмеялся.


/


Чонгуку явился дьявол.


В красном, и фиолетовом, и черном, с непроницаемо-пустым лицом, низким тревожным голосом – он оглядел прихожую, Юнги, скользнул взглядом по Чонгуку, заступил на порог одной ногой, будто дальше не мог, словно что-то препятствовало ему. Дьявол спросил: «Это квартира Ким Намджуна?» – дьявол сказал: – «Я его друг. Меня зовут Тэхен». Дьявол, словно бы рассеяно, дотронулся до своего лица и поскреб ногтями под глазом, задел родинку, ойкнул и прижал ладонь к груди.


«Дьявольская метка», – решил Чонгук, подсматривая из своего угла.


Это не было добрым знаком. Люди такого странного вида кричали самими собой: «Остерегайся!» – а Чонгук – с некоторого времени – послушно следовал всем предупреждениям, чтобы больше не быть разочаровывающим ребенком, а только тем, кем могли бы гордиться.


Дьявол ждал, смотрел огромными темными глазами, шлепал губами, будто рыба, будто говорил что-то на своем адском языке, не слышимом обычными людьми. Дьявол пришел забрать Намджуна.


«Не отвечай ему, Юнги-хен», – хотел сказать Чонгук, но Юнги опередил его:


– Намджуна нет, – он неуклонно двинулся вперед, на один шаг, выставил руку, опираясь ей о дверной косяк.


Преграждая дьяволу путь.


И глупая улыбка дьявола стекла с лица, открывая грустное выражение.


Чонгуку казалось, что он был персонажем какой-нибудь сетевой игрушки и наблюдал схватку с финальным боссом, но Чонгук был человеком, и Юнги – тоже, а дьявола звали Тэхен. Он даже не выглядел сильно старше Чонгука, совершенно точно не был похож на того, кто мог бы назваться другом Намджуна, но он стоял на их пороге, тесненный Юнги прочь, и представлялся именно так. «Я его друг», – с широченной улыбкой и выпученными глазами, рокочущим, но мягким звуком, он не выглядел намджуновым знакомым и выглядел одновременно. Намджун бы обратил на него внимание. «Потому что это Намджун-хен», – потому что Намджун смотрел иначе. Он вернулся и глядел на них по-прежнему, на Юнги, на Чонгука, будто ничего не случилось, а он лишь вышел побродить в парке. Взгляд Намджуна был неизменным: заботливым, любящим, уверенным – и Чонгук не верил, что такое возможно. Он волновался и прятался за Юнги, что было, само собой, нелепо и в принципе невозможно, но Чонгук пытался, впустую, и Юнги раздраженно дергал его за толстовку, и шипел, и тянул вперед себя, и самодостаточно игнорировал смешки Намджуна.


Намджун отличался от них, да? Поэтому у него был такой друг, который просто появился в один момент, то ли на что-то рассчитывая, то ли невольно последовавший за той сияющей силой, которую излучал Намджун.


– Он уже должен был приехать, – растерялся дьявол, друг Намджуна, Тэхен.


– Слышишь меня, – Юнги был шлагбаумом, перекрывшим дорогу. – Его здесь нет.


«Проваливай», – он не произнес вслух, но Чонгук расслышал это четко, ясно, как если бы каждый слог прокричали ему на ухо. Юнги всегда звучал понятно, не скрывая своих намерений и настроения. «Убирайся», – значило то, что значило, без возможных трактовок и двойного дна. Все очень просто, доступно, но этот Тэхен не двигался со своего места, стоял замороженным, хлопал ресницами, будто глухой и туповатый. Какой-то совсем не дьявольский, как сначала, или хорошо притворяющийся, или на самом деле глупый, но даже Юнги терпеливо ждал, когда Тэхен отступит сам, не спеша захлопывать перед его носом дверь.


– Но.. – горький взгляд Тэхена, мечущийся, отскакивающий от одной стены к другой, цепляющийся за крючки на стене и разбросанные ботинки, вдруг уперся в Чонгука.


Пригвоздил, как долбаной стрелой.


Чонгук не был Юнги, его злость легко сменилась неловкостью под направленным вниманием; и он ощущал себя каким-то незрелым, стоя в углу, наблюдая, как не в меру любопытный дошкольник. Наверное, Юнги часто считал его таким, даже если сам Чонгук ощущал себя взрослым. Наверное, Юнги был прав.


На Чонгука смотрели странными глазами, будто пытались прочитать мысли. «Дьявол», – Чонгук дернулся, скрестил руки на груди. Дьявол искал Намджуна. Намджун был дома, здесь, просто вышел ненадолго, чтобы «придти в себя», проветриться, должен был вернуться с минуты на минуту. А его ждали.


Чонгук, Юнги и дьявол.


Можно было сказать:


«Эй, чувак, нет проблем, он скоро придет, можешь дождаться его у нас», – это было бы правильно, тем, что Намджун несомненно бы оценил, хорошим поступком, очень. Всего одно предложение, обычные слова, хватило бы пяти секунд, чтобы произнести, но Намджун был на улице, а не в квартире, он не слышал их, не видел их, не смог бы похвалить или отчитать. Здесь был Юнги, и Юнги не хотел пускать Тэхена в дом, позволять дьяволу перешагнуть порог.


Был поздний вечер, наверное, достаточно холодный и ветреный, как все февральские вечера. Где-то прогуливался Намджун. На плите в кухне стояло под крышкой пожаренное мясо, в холодильнике остужались пиво и кола. У сегодняшнего дня было определенное направление, в которое не вписывался незнакомый Тэхен. Они будут есть, и пить, и болтать допоздна, и это только для них троих, для Юнги, Намджун и Чонгука – больше мест нет. Кто не успел – тот опоздал.


Чонгук почти открыл рот, почти сказал: «Знаешь, можешь подождать его», – но не смог произнести ни слова. Поступил, как плохой ребенок, но Намджун этого не видел, а Чонгук не мог сделать что-то, что не понравилось бы Юнги. Чонгук искал его расположения, мечтал, чтобы Юнги был им доволен. Это было важнее – отношение Юнги к Чонгуку, а не чужой Тэхен. Только это.


– Тебе не пора домой? – голос Юнги звучал утомленно.


– Я.. – Чонгук ощущал тяжелый взгляд Тэхена, но не двигался, ничем не показывал, что ему хоть сколько-то неловко от пристального внимания. – Да, наверное.


И дьявол отступил:


– Извините.


– Извиняю, – обронил Юнги и без церемоний захлопнул дверь.


/


– Они могут встретиться, – Чонгук первым нарушил тишину.


– Значит такая у них судьба, – Юнги уже не был тем, кто раздраженно выпроваживал дьявола, а обычным собой. – Намджуну бы это понравилось.


Намджун верил в судьбу. В людей, в хорошее, в то, что все связаны чем-то большим, тем, что нельзя увидеть, но можно почувствовать, ощутить, если приложить усилия. В конце концов, Намджун был лучшим из них. Лучшим среди многих. Это было правдой. Чонгук робко улыбнулся, поймав момент, когда губы Юнги смешливо изогнулись, а глаза как-то сверкнули, будто он представил радость Намджуна при столкновении с судьбой. Он выглядел, как ранней осенью, в лучшее время, замечательным и спокойным. Чонгук хотел, чтобы он оставался таким и впредь. Теперь уже без разочарований и огорчений.


– Да, – Чонгук улыбнулся шире. – Он был бы счастлив.


/

[Скальди]

Простите, а ссылка для скачивания текста одним файлом будет? *смущенно ковыряет тапкой пол*

[kishimi]

Это удивительная работа. после прочтения тоже захотелось покричать в пустоту